Несмотря на ранний час, в редакции «Нигилиста» было шумно и накурено, как в салуне. В сущности, здесь, в атмосфере нарастающей неразберихи, среди гвалта и суеты, стрекота телетайпов и требовательных телефонных трелей, заглушаемых резкими окриками, звучавшими, как выстрелы, из разных концов зала, происходило примерно то же, что и в вестернах, только называлось все это организованным злословием. Ковбои в пижонских шляпах и скрипучих сапогах выхватывали кольты и ухарски палили по хорошим, плохим и злым противникам, после чего невозмутимо возвращались к огненной воде и запойному покеру. Входная дверь неустанно хлопала; вентиляторы работали на износ, перемалывая табачный дым в мудрые мысли. Люди входили и выходили, кто-то задерживался, но ненадолго. Агрессивные графоманы, возмущенные читатели и прочие пришибленные писаниной личности неустанно атаковали редакцию; задымление, таким образом, приобретало статус производственной необходимости.
В углу, за колченогим столиком, ютилась кукольного вида девушка; коротко стриженая и сильно простуженная, она настукивала что-то на ундервуде, поминутно всхлипывая и душераздирающе сморкаясь, точно была чрезвычайно растрогана прочитанным. По столу катался, натыкаясь на канцелярские принадлежности, неочищенный лимон. Вскинув на меня воспаленные глаза, девушка сердито чихнула, прочла записку и, терзая носовой платок, нетерпеливо замахала руками, отсылая к главреду за стеклянной перегородкой.
Им оказался сухопарый, седой как лунь субъект с ухватками дошлого газетчика и внезапными вспышками беспричинной, неконтролируемой ярости, характерными для большинства астеников. «Филипп Ашер» — гласила табличка на двери; буквы опасно поблескивали, словно бы предуведомляя посетителя, что он собирается заглянуть в пасть хищнику. Канули в Лету те легендарные времена, когда это имя регулярно появлялось в подписи к ригористичным, ядовитейшим колонкам «Нигилиста», пока не стало потихоньку бронзоветь и окончательно не перекочевало со страниц периодики на дверную табличку. Поэтические бакенбарды обрамляли лицо, отражавшее тончайшие нюансы чувств и настроений и — при необходимости — столь же мастерски скрывавшее их. Если бы вдруг понадобилось бегло, в нескольких эпитетах набросать его портрет, то он бы выглядел примерно следующим образом: сухой, костистый, угловатый. Ашер принадлежал к той особой касте людей, о которых нельзя с точностью сказать, хороши они или дурны собой, но бесспорную притягательность и магнетизм которых признаешь и принимаешь как данность. Его привычка задираться тусклым, усталым тоном прожженного циника многих бесила. Несмотря на внешнюю непроницаемость, витальности в главреде «Нигилиста» было в преизбытке — хватило бы на всех сотрудников газеты, включая типографию вместе с изможденным метранпажем.
Я застал ветерана журналистки в самый разгар работы: скинув пиджак, он, восседал за циклопическим столом и артистично скандировал в эбонитовую трубку диктофона. Напротив, в специально оборудованной стеклянной будке, самозабвенно стрекотали машинистки в наушниках и толстых проводках, что придавало им сходство с подопытными животными во время медицинского эксперимента. Пришлось разбить идиллию. Когда я робко постучался в распахнутую дверь, вся репортерская рать разом оборвала работу и насторожилась. Не отлипая от аппарата, хозяин кабинета светским, округлым жестом, словно бы поверх диктуемого, преодолевая сопротивление слов, указал мне на одно из кресел для посетителей. Я сел и замер в вежливом ожидании.
Ждать пришлось долго. Примерно через четверть часа газетчик резко прервал дозволенные речи. Серые, глубоко посаженные глаза смотрели пристально, одновременно выражая вселенскую скорбь, иронию и мизантропию. Не человек, а оголенный сарказм. Он отодвинул диктофон и улыбнулся мне с убийственной учтивостью. Я почти свыкся с ролью неодушевленного предмета обстановки, начал понемногу припадать пылью и теперь опешил — настолько неожиданным было внимание со стороны августейшей особы. Поскольку я продолжал безмолвствовать, особа сделала нетерпеливый, поощрительный жест рукой. Поборов оцепенение, я положил на стол резюме и только тут впервые в полной мере осознал, где нахожусь и на что посягаю, и удивился своей беспримерной дерзости и самонадеянности. Контора кишела отборными острословами и корифеями пера, передо мною восседал зубр журналистики — высокомерный, исполненный скепсиса, строчивший эпохальные статьи, когда меня еще в задумке не существовало, — но отступать было поздно.