Окинув меня с головы до пят наметанным взглядом, зубр хрустнул пальцами и для начала с кислым видом поинтересовался, совершеннолетний ли я; после чего засыпал ворохом стандартных, необязательных вопросов, ответы на которые его нимало не интересовали. Так поступает большинство работодателей, с тем, чтобы побыстрее вас спровадить. Едкий, настоянный до ядовитой горечи тон все ставил под сомнение, притом столь убедительно, что даже самый правдивый собеседник поневоле начинал сомневаться в собственной искренности. Манера Ашера вести беседу сводилась к методичному нанизыванию скрытых оскорблений и острот, отпускаемых либо с безупречно каменным лицом, либо с гримасой искренней, обворожительной доброжелательности. В определенный момент простодушная жертва с ужасом обнаруживала, что с нее сняли скальп, но было слишком поздно.
Вероятно, распознав во мне легкую добычу, охотник за головами пустил в ход яд замедленного действия вместо привычного свежевания. Отрава впрыскивалась малыми дозами, жертва потешно трепыхалась. Пытка длилась, вопросы все не иссякали. Я лихорадочно строчил в блокноте, Ашер читал и откровенно забавлялся: казалось, он не успокоится, пока не выжмет из меня последнюю живительную каплю крови. Закурив, он принял наконец из моих рук папку с рисунками, в снисходительном изнеможении откинулся в кресле, заложил большой палец левой руки за полосатую подтяжку и погрузился в медитативное созерцание. В течение нескольких тягучих, смертоубийственных минут лицо его поочередно отражало всевозможные оттенки недоумения и неодобрения. Я уже ни на что не надеялся, с тоской поглядывая на суету за стеклом, на корректоров в белых нарукавниках, на кукольную девушку, по-прежнему стучавшую по клавишам и проливавшую простуженные слезы над пишмашинкой. Если я не найду работу, квартирогрымза вышвырнет меня из мансарды. Окно. Об окне думать строго воспрещалось. Накануне я тщательно залепил его старыми газетами, а шкаф водрузил на прежнее место. Проделал это второпях, стремясь поскорее отгородиться от находки, при мысли о которой меня пронизывало необъяснимое, всепоглощающее чувство омерзения — я был буквально парализован им. Казалось бы, к чему паниковать — подумаешь, птицы. Птицы во внутреннем дворике. Внешне как будто самые что ни на есть обыкновенные, похожие на ворон: с черными жесткими крыльями и глянцевыми клювами. Насколько я успел понять, клювов они не размыкали, а крылья вряд ли когда-либо использовали по назначению: передвигались вперевалку, грузно, но весьма проворно, как раскормленные крысы. И видно было, что эти омерзительные существа чувствуют себя победителями, полновластными хозяевами дворика. Сам дворик тоже вызывал череду вопросов. Как, спрашивается —
Резкий звук вывел меня из ступора. Зубр захлопнул папку и уставился на меня с оскорбленным видом, будто ожидал незамедлительной сатисфакции. Я понял, что пора откланиваться, но продолжал сидеть с выражением кретинической растерянности на лице, сложив ладони на коленях, словно отличник на выпускной фотографии. Ашер выждал некоторое время, сплетая и расплетая пальцы, потом протяжно вздохнул, выпустил медленную, густую струйку дыма, как поезд перед отправлением, и понесся на всех парах: выхватил из папки случайный лист с эскизом, придирчиво повертел его в руках и сухо поинтересовался, что, собственно, там изображено. Я накарябал ответ и смиренно протянул ему. Дерево? Он даже закашлялся, отчего кокон табачного дыма, окутывающий редакторское кресло, сгустился до молочной белизны. Похоже на гримасу ужаса. С этими словами Ашер разорвал ладонью дымную кисею и отослал меня в отдел криминальной хроники.
ПОСЛЕ
Теперь мое лечение сводилось к мучительному пережиданию уборки и посещению перевязочной, где надо мной проделывали манипуляции, больше похожие на тумаки, нежели на медицинскую помощь. Слабым утешением служил бесплатный обед, меню которого было неизменным, как клятва Гиппократа: водянистая гречка и компот с какой-то требухой, в которой одиноко плавал полумесяц сухофрукта. Благотворительную баланду выдавали в больничной столовой, облицованной стерильным кафелем и поразительно похожей на скотобойню. Зал полнился оголтелым гомоном голодного люда и многоголосым гулом кухни. Под крючьями для утвари сновали тучные стряпухи. В чаду и духоте происходил круговорот посуды: по эскалатору грузно всползали грязные тарелки и, дребезжа, рывками исчезали в специальном окошечке, как исчезают кушанья в луженой глотке сказочного обжоры; проделав многотрудный путь в утробе кухни, омывшись и переродившись в клубах пара, тарелки доставлялись стопками на полки, откуда шли к котлу, где снова наполнялись снедью. Стены пестрели плакатами с духоподъемными гигиеническими лозунгами и гастрономическими частушками, к которым прилагались аляповатые иллюстрации аппетитных блюд, особенно обидные при сопоставлении с жалкой действительностью. В окошко выдавали отнюдь не фуа-гра; тропических плодов и дивных вин ждать не приходилось. Дородная раздавальщица ловко орудовала половником, перекатываясь на глыбистых ногах, словно глиняный чурбан, оживленный местным кухмистером с самыми темными намерениями. Зачерпнув из кастрюли, она размашисто плескала кашу в плошку и швыряла ее на поднос, в то время как помощница — комод в крахмальном колпаке — уже гремела богатырским басом: «Следующий!», и следующий обреченно подступал к окошку, как осужденный к гильотине.