пыль — шелест — горячий луч — тень птицы
Когда в карманах появились листья, она не придала этому значения. На следующий день листьев стало больше. Спустя неделю она обнаружила зеленые залежи под кроватью и в ящиках письменного стола. Листья распространились, как вредоносный вирус, стали накапливаться в одежде, обуви, посуде, мебели. Однажды вечером она открыла водопроводный кран — и оттуда с шелестом посыпалось. Она ежедневно, с маниакальной тщательностью извлекала листья из самых труднодоступных закутков квартиры и с предосторожностями, достойными остросюжетного романа, выбрасывала гербарий в мусорный контейнер во дворе. Дворник, наблюдавший за ростом поголовья полиэтиленовых пакетов с листвой, угрюмо материл маньяка, но выследить неуловимого вредителя не мог. Меж тем деревья во дворе стояли с такими же густыми кронами, как раньше. Каждое утро приносило новые вороха листвы, пухлые кипы под кроватью, многослойные залежи и отдельные листья, разложенные веером на ковре. Самостоятельная борьба с напастью ни к чему не привела: она крошила листья, мяла, пыталась жечь, но зелень лишь исходила ароматным соком и выделяла едкий, слезоточивый дым. Листва сопутствовала ей повсюду, могла обнаружить свое присутствие когда и где угодно. Парки и скверы стали пыткой, непокоренная растительность — угрозой, пешая прогулка — опасным испытанием. Перед тем как войти в квартиру с телефоном на полу, она тщательно проверяла одежду; избавившись от улик, но не от порождаемых ими аритмии и тоски, она стояла на пороге, и ей казалось, что ее кожа и волосы предательски отдают листвой. В квартире запах листьев усиливался. Телефон на длинном шнуре, как цепной пес, стерег
пыль — шелест — горячий луч — тень птицы
Однажды они покинули квартиру вместе и медленно пошли по улице. Кроны деревьев нависали над дорогой, неуловимый поначалу шелест нарастал, пока не сделался торжественным и грозным, как хоровое пение в пустом соборе. Она шла потупясь, чтобы неосторожным взглядом не выдать себя, не выказать свою причастность к шелесту и терпкому, всепроникающему запаху листвы. Привокзальная забегаловка была забита под завязку. Бармен с медиумической отрешенностью манипулировал мясистым лаймом, официанты в длинных фартуках напоминали членов подпольной секты. С беззвучной будничностью отмеряли время настенные часы. И нужно было не смотреть на него и делать вид, что ничего не происходит, хотя она отчетливо видела в зеркале, что у него листья на спине. Три аккуратных маленьких листочка. Она хотела их стряхнуть, но руки онемели и не слушались. Слова давно закончились, и воздух заканчивался тоже. Она сидела, внутренне окаменев и затаив дыхание, и думала, что еще немного — и у нее посыплется из карманов. Тополь за окном раскачивался и шелестел. Стоило им встать из-за столика, как ветка продавила стекло и с дребезгом опрокинула стаканы. Осколки отразили
пыль — шелест — горячий луч — тень птицы
Спрятавшись в подсобном помещении, она долго вытряхивала листья из-за пазухи, освобождала карманы и рукава. По платформе валандались обрывки газет, ветер с ухватками карманника обыскивал прохожих. Старик в отрепьях с хитрым видом мистагога продавал подсолнухи. Один из вагонов облепили люди, в деловитости которых было что-то жутковатое. Зачем они его красят? Кого они туда посадят? Начался дождь; капли с упругим, капроновым звуком ударялись о листву. Они торопливо пошли вдоль состава, держась за руки, прочь от страшного, пахнущего краской вагона. Она старалась не отставать, не разжимать затекших пальцев, не думать о листьях у него на спине. Потом они стояли у вагона, не глядя друг на друга с упрямой обреченностью, с которой приговоренный к смерти не смотрит на палача, и только когда поезд тронулся, они все с той же обреченностью обнялись и соприкоснулись висками. Одуряюще пахло листвой. Мир превратился в