Однажды ночью я проснулся и, пялясь в потолок, спросил себя, какого черта я тут делаю. Медицина с привкусом помоев противоречит не только гуманности, но и здравому смыслу. Я встал, стараясь не потревожить тяжелый сон соседей; зачем-то заправил постель. В конусе света дежурная медсестра дергала пергидрольной головой над раскрытой книгой, как будто конвульсивно погружалась в книжный сплин. Я проследовал мимо нее с неземным спокойствием; бесшумно скользя вдоль стены, миновал бадью с окаменелым, палеозойской эры папоротником, дремлющую регистратуру, стенд с иконостасом меценатов, отстегивающих деньги на мою медленную гречневую смерть, преодолел посредством быстрых партизанских перебежек череду дверей и затаился под кабинетом хирурга.
Никто не курит чаще патентованных эскулапов — они рождаются с сигаретой вместо серебряной ложки во рту. Когда добрый доктор вышел покурить, я проник в его стылый кабинет, напоминающий обитель чернокнижника, и выскользнул на улицу через окно, в плаще и шляпе, украденных с вешалки, проделав все это с непозволительным цинизмом.
ДО
Мимо меня, громыхая сбруей, процокали затянутые в тесные мундиры конные полицейские. Холеная красота и породистая грация животных плохо сочетались со смехотворной неуклюжестью наездников, негнущиеся, деревянные тела которых дергались и карикатурно подскакивали, как у марионеток. Моя физиономия неизменно вызывает у блюстителей закона профессиональный зуд, однако в этот раз они так отчаянно спешили, так были поглощены погоней за неведомым супостатом, что не обратили на меня внимания. Вскоре я понял, почему.
Утренние газеты пестрели истеричными заголовками о забастовке на автомобильном заводе. Левые издания злорадствовали и метали праведные громы, правые вяло поругивали профсоюзы и клеймили бастующих провокаторами. Молодые люди раздавали листовки с призывами выйти из дубрав на широкошумные площади. Возле ратуши было не протолкнуться: многоголосая и многоголовая толпа плескалась на Европейской площади, ощерившись плакатами и обличительными транспарантами, похожими на мачты кораблей в штормящем море. Из стрельчатых окон осажденных зданий высовывались чиновники, мрачно разглядывая манифестантов, запрудивших площадь и аркады нижних этажей. Многопалубная муниципальная махина с помпой шла ко дну.
К бастующим неожиданно примкнули студенты Университета и Медицинской академии, у которых к городским властям были свои претензии. В отличие от пролетариата, нацеленного на прагматичный результат, студенчество восстало против совокупной гнуси и, несмотря на изначальную обреченность борьбы, было настроено решительно.
Изголодавшиеся по масштабным событиям репортеры с радостным граем обживали площадь. Неуловимые лазутчики с фотокамерами шныряли в толпе, обнаруживая свое местонахождение шлейфом слепящих вспышек. Им вторили более смекалистые коллеги на балконах домов гильдий. Казалось, каждый из бесшабашной журналистской шатии не раздумывая свернет шею и продаст душу ради эффектного ракурса и сенсационного кадра. Один смельчак даже забрался в пустую нишу на фасаде «Альбатроса» и, стоя между статными покровителями кораблестроения, увлеченно панорамировал площадь. Другой шалтай сидел, омываемый шляпами, на парапете у самой кромки толпы, болтал ногами и пристально глядел в видоискатель, подстерегая решающий момент.
Бронзовый Франциск Ассизский на шпиле ратуши отрешенно проповедовал птицам, воздев руки к зябким сентябрьским небесам. Птицы закладывали виражи и, уклоняясь от нравоучений, пикировали на площадь. Там, в самой гуще толпы, под хлесткие речевки отплясывало аляповатое тряпичное чучело директоров завода о двух головах, с клыками упыря, заостренными ушами и игрушечной покрышкой на шее.