Мэр, как выяснилось вскоре, успел благоразумно заболеть, скоропостижно слечь с мифической неизлечимой хворью, в простонародье именуемой трусостью, делегировав к народу своих велеречивых клевретов с коробом, полным медовых сказок и лукумных посулов. Помятый тип с платочком в кармашке, верный соратник мэра во всех его паскудствах, вышел на ратушный балкон и предпринял попытку вразумить фрондеров пространной проповедью о долге и дисциплине — ну вылитый учитель Гнус — и был освистан и посрамлен как холуй и политическая профурсетка.
Площадь располагает к проповедям. Ну, или по крайней мере развязывает язык. Сановный пустозвон с плохо скрываемой брезгливостью взирал на санкюлотов; те, в свою очередь, с брезгливостью взирали на пустозвона и неодобрительно бурлили. Время от времени из коловращения шляп и транспарантов раздавался протяжный разбойничий свист. Импровизированный оркестрик, наспех спроворенный из народных самородков, то и дело разражался тушем — в строгом соответствии с городским девизом на фасаде ратуши: музыка прежде всего. Орава разновозрастных манифестантов с жаром скандировала глумливые лозунги. Какой-то шалопай в тужурке гимназиста с иезуитским простодушием предложил оратору спуститься вниз, к народу, для доверительного разговора на равных, если он и в самом деле сочувствует бастующим. Кончилось тем, что держиморда позорно ретировался с балкона вместе со свитой под хоровое улюлюканье толпы.
Все это я наблюдал утром с верхней площадки гиробуса, застрявшего в колоссальной пробке на проспекте Добролюбова; а после — спешившись, в толпе. Потливые, зычно орущие полицейские чины создавали видимость бурной деятельности. Больших трудов стоило преодолеть двойное оцепление: рядовые фараоны, в противовес начальству, были непроницаемы и непреклонны, пытаясь скрыть страх и растерянность перед неуправляемой людской стихией. Мой спутник, тертый судебный обозреватель, задвинул пламенную речь, расцвеченную патетическими восклицаниями о правах и свободах, особенно напирая на свободу передвижения и право на личную неприкосновенность, но успеха не имел. Однако стоило ему обмолвиться о том, что мы опаздываем в суд, где слушается нашумевшее дело о двойном убийстве, как стражи порядка волшебно оживились. Безотказная магия криминальных сводок. Нас пропустили.
Остаток дня я провел в зале заседаний, всецело поглощенный работой, игнорируя экстренные выпуски газет и кулуарные пересуды, которые происходили во время перерывов под конфиденциальный шелест жухлых листьев и шарканье подошв о каменные плиты открытой террасы. Неудивительно поэтому, что вечером я довольно смутно представлял себе масштабы развернувшихся баталий. Судя по торопливости конных полицейских, забастовка продолжалась — и не в самом благостном ключе. В киосках остались только ювенальный «Ёлкич» и сенильный «Эсхатолог»; все остальное сколько-нибудь информативное раскупили еще днем, а сбивчивые показания киоскеров разнились между собой не только стилистически, но и фактологически. Сходились они в одном: грядет большая буча с последующим закручиванием гаек, но об этом я догадался и без их помощи.
Знакомый букинист, в обтерханном подвальчике которого обычно можно было разжиться дешевой анашой и запрещенной литературой — от политических агиток до порнографических открыток, разница между которыми была далеко не всегда очевидна, — отделался от меня парой общих расплывчатых фраз, после чего с излишней торопливостью шмыгнул к себе в подсобку. Надо сказать, что выкурить его из этой норы не всегда удавалось даже шпикам, осуществляющим профилактические рейды по неблагонадежным — с их точки зрения — местам, рассадникам порока и вольнодумной ереси. Сам же начиненный взрывоопасным чтивом погребок сегодня пустовал, если не считать кадавра-книгочея в закутке, годами не казавшего нос наружу, вскормленного типографской краской и постепенно мимикрировавшего под неброские книжные корешки. Это иссохшее и истончившееся, как гербарий, энциклопедически начитанное существо давно уже воспринималось посетителями как гений места, непритязательная часть ландшафта; с тем же успехом я мог бы обратиться с вопросом к книжному шкафу.
Я собирался заскочить домой, оставить скетчи и отправиться к ратуше рисовать забастовку. С этими оптимистическими планами я пересек площадь Восьми сонетов, свернул на улицу Мориса и только тут заподозрил неладное. Пустые магазины, осиротелые столики на террасах кафе, отсутствие лоточников и беспризорный вид продуктовых лавок, где бойкая торговля обычно продолжалась до самой ночи, — картина тревожная и настораживающая в глазах городского жителя, приученного к шумной толчее как к непременному атрибуту урбанистического пейзажа, как к элементу городского воздуха, которым он привык дышать. Хозяин единственной открытой лавки — корпулентный бородач в опрятном фартуке и нарукавниках — выглядел реликтом, последним мамонтом уличной торговли, выжившим по странной прихоти природы. Вид этого амбала, любовно раскладывающего артишоки и райские яблочки, немного меня успокоил и приободрил, пусть даже под навесом не теснились, как обычно, покупатели с продуктовыми пакетами и свертками.