Поравнявшись с лавкой, я уловил подозрительный гул впереди — там, где улица огибала открыточный, сказочно красивый особняк, круто забирая в гору, — а в следующий миг понял, что идти на площадь отпала всякая необходимость — она сама ко мне пришла: толпа манифестантов хлынула мне навстречу. Лавина рук, голов, остовы транспарантов, словно древки разбитого, в панике отступающего войска. Грохот стоял невероятный, от топота сотен ног гудела земля; казалось, стекла в витринах полопаются и пойдут круговыми трещинами от напряжения.
Положение складывалось отчаянное: что бы я сейчас ни предпринял, куда бы ни метнулся, спасаясь от человеческой лавины, меня сметут и растопчут; разве что взмыть вверх по стене, подобно прыткому графу Дракуле, повиснув на цветочном ящике или ажурной балконной решетке. Впрочем, если бы даже подобный акробатический кульбит был мне под силу, местные филистеры без лишних сантиментов и укоров совести стряхнули бы меня вниз, в самое пекло. Достаточно было бросить беглый взгляд на эти сытые рожи, пышущие самодовольством и нерушимым равнодушием к чужой участи, вслушаться в лязг дверных запоров и торопливый грохот затворяемых ставен, чтобы понять: на этой улице никто и пальцем не пошевельнет ради спасения ближнего своего. В мире дозированной доброты, как в аптеке, все взвешено, сочтено и отпускается строго по рецепту.
Хозяин лавки, обескураженный не меньше моего, застыл с открытым ртом на тротуаре, сжимая ананас за мясистый лиственный чуб, как бомбометатель чеку. Далекий переулок Эмпириков бурлил и клекотал: над волнами бунтовщиков, как бакены, раскачиваясь, плавали конные полицейские в высоких касках, охаживая дубинками всех без разбору. Воздух вибрировал от топота и ора. В пределах досягаемости не наблюдалось ни проулков, ни тупиков, ни щелей между зданиями, ни даже трещин на фасадах — улица вылизанная, благообразно бюргерская, катастрофически не приспособленная для многофигурных военных маневров. Нарядная западня. Стоять — глупо, бежать — бессмысленно. Я сделал единственно возможное — пошел навстречу угрозе.
Трудно сказать, было ли это умопомешательством, животным инстинктом, внезапно взявшим верх над разумом, или же просто опасной придурью. Стихийная, разрушительная сила, особенно вблизи, производит гипнотический эффект, подчиняет себе, грубо выдирает с корнем из привычной цивилизованной почвы и волоком тащит за собой; в такие моменты от близости смерти сжимает горло и захватывает дух, и чем ближе гибель, тем это притяжение неодолимее. Мной овладела эйфория. Если бы смерть настигла меня в тот момент, я бы встретил ее с неподдельным восторгом.
Но тут случилось непредвиденное — с толпой произошли метаморфозы: голова колонны словно бы наткнулась на незримую преграду, и движение застопорилось. Со стороны площади послышались вельзевульи завывания сирен и голос, сипевший что-то ультимативно-устрашительное в мегафон. Обернувшись, я увидел полицейские фургоны и ощерившуюся дубинками шеренгу пеших шпиков поперек улицы. Поблескивали пешечные, лаково-черные, отполированные головы. Часть городской герильи хлынула им навстречу, подстегивая себя нестройным пением самодельной марсельезы, вероятно, рассчитывая опрокинуть врага если не силой кулаков, то силой голоса (и действительно — многим удалось преодолеть заслон и просочиться на площадь); часть отступила в переулок Эмпириков, где в мешанине дубинок и транспарантов продолжалось кровавое многоборье. Оставшиеся решили дать легавым арьергардный бой.
Оставаясь неподвижным во время вакханалии и дионисийского раздрая, вы имеете все шансы не просто получить по кумполу, но бездарно погибнуть раньше срока. Статичные предметы воспринимаются фасеточным зрением толпы как чужеродные и враждебные. Когда вы неподвижны, вы ничем не лучше кегли или мишени в тире с концентрическими окружностями на груди. На тот момент хореография сражения была такова, что всем участникам балета, желающим уцелеть, надлежало двигаться глиссадой вверх по улице.