Морок в моей башке рассеялся стремительно, как дым от петарды. Я ринулся вперед, лавируя между бегущими людьми. Получалось плохо: напористая встречная волна сносила меня назад, отбрасывала к исходной точке. Я, как Алиса, бежал со всех ног, чтобы оставаться на том же месте. Тут и рыцарь подоспел: внезапно на меня обрушились прицельные удары дубинкой — плечо, спина, предплечье, — и я упал на мостовую, рефлекторно прикрывая голову рукой, и выронил папку с рисунками. Когда я поднял голову, легавый уже мчался во весь опор товарищам на подмогу, удалецки размахивая дубинкой, как клюшкой для игры в поло. Папка сгинула в клубах пляшущей пыли. То место, куда она предположительно упала, сейчас исступленно вытаптывали шпики и пикетчики.
Спину ломило, рука горела, словно ее окунули в кипяток; правая часть тела была тугим узлом пульсирующей, жгучей боли. Я отполз на тротуар, спасаясь от кентавров: там тоже избивали, но, по крайней мере, не топтали конскими копытами. Неподалеку вибрировал, грозя обрушиться, продуктовый навес, с ящиками на деревянных козлах и нетронутыми пирамидками яблок и прочих приусадебных даров. Лавочник, в отличие от меня, так и не вышел из столбняка: я видел его неподвижную кряжистую фигуру у фонарного столба, и если б не счастливая планида, не знаю, что осталось бы от этого бородатого гиперборейца, кроме раздавленных ананасных листьев.
Покамест я обдумывал дальнейшие действия, улица превратилась в кровавое ристалище: легавые нещадно лупцевали демонстрантов, а те выдергивали врагов из седел, затягивая в общую свалку; освобожденные от всадников животные беспомощно метались в толпе, оглашая окрестности инфернальным ржанием. Иногда казалось, будто и шпики, и пикетчики вместе спасаются от кого-то третьего, панически бегут по головам друг друга от некой неумолимой, роковой, все подминающей под себя силы. Ветхий навес и ящики стонали и содрогались от спорадически накатывающих ударных волн. Гугнивый гном в погонах стращал толпу в свой мегафон. Время от времени мимо меня опрометью пробегали фараоны, конвоирующие фронду к фургонам; фургоны плотоядно лязгали дверцами и отъезжали, проделывая цугом тур по площади. Участники сечи были объяты коллективным ликующим безумием, будто язычники во время ритуального камлания, и если бы кто-нибудь сейчас предпринял попытку остановить кровопролитие, его бы со сладострастным зверством разодрали на куски. Капризный бог резни требовал жертвоприношений.
Вниз по улице легавые волокли за лямки комбинезона избитого рабочего с закопченным лицом. Вскарабкавшийся на фонарный столб студент отбрыкивался от шпика с дубинкой. Горстка оборванных робеспьеров добралась-таки до утлой лавки, в данный момент представлявшей собой бесценный склад боеприпасов, и принялась проворно потрошить ящики, отстреливаясь снедью от полиции. Та, в свою очередь, открыла заградительный огонь булыжниками. Я встал и попытался помочь фронде, но вскоре был выведен из строя ударами дубинки.
Осатанелый гул толпы сделался обволакивающим, картинка поплыла, зато размытая реальность казалась более терпимой. Я сел и привалился к ящику спиной. В какой-то момент из человеческой мясорубки ко мне протянулись две просящие руки, за которые я не раздумывая ухватился и потянул на себя. Из этого, однако, ничего не вышло: руки исчезли там же, откуда появились, а меня цапнули за щиколотку и с силой дернули, точно хотели оторвать ногу. Это привело меня в чувство. Я ожесточенно чертил ногами по мостовой, извивался, лягался, цеплялся за булыжники и ветошь, раздирая пальцы в кровь. В разгар этой отчаянной руко- и ногопашной со стороны переулка Эмпириков градом посыпались булыжники и бутылки с коктейлем Молотова, щедро выплескивая огненный напиток на мостовую. В суматохе я успел заметить юнца, которого волокли к «салатнице» за руки и ноги, а он висел вниз головой, как гимнаст на брусьях.
Взмыленный дивизион легавых — помятых, пеших и насильно спешенных, — организованно прихрамывая, отступил на площадь и окопался за служебным гиробусом — ржавой поместительной посудиной, рассчитанной на целый взвод вооруженных до зубов головорезов. Бесхозная лошадь неопределенной масти, до того тощая, что страшно было на нее смотреть, и, судя по восхитительному безразличию к происходящему, глухая или безумная, паслась на террасе кафе, пощипывая стриженую живую изгородь. Потом эта заблудшая душа с тою же безыскусностью пристроилась к развороченному прилавку с моей стороны, видимо, пленившись наливными яблочками. Поначалу я обрадовался чудесному избавлению, которое само прицокало ко мне под навес; потом, по зрелом размышлении, понял, что тощий одер, пожалуй, издохнет раньше, чем я успею взгромоздиться в седло. Хотя, к примеру, сгерновский Йорик на моем месте долго не раздумывал бы.