Пока я предавался мрачным размышлениям, а кляча уписывала яблоки, произошла смена декораций: очередной набитый бунтарями и фараонами фургон грузно сдал назад; на площадь с помпой въехала пожарная машина и высадила десант огнеупорных рослых молодцов, которые принялись расторопно раскручивать толстый рукав и приспосабливать его к гидранту, чтоб потушить распоясавшееся пламя мятежа. Машина с выдвинутой вперед пожарной лестницей напоминала баллисту, вокруг которой суетятся римские легионеры в шлемах с бронзовыми гребнями. Забастовщикам в угаре битвы, вероятно, было плевать на воду и медные трубы. Приблудный Росинант куда-то ускакал, впопыхах рассыпав фрукты. Я тоже поднялся на ноги и предпринял марш-бросок к двери в лавку. Как оказалось, напрасный, поскольку дверь была заперта, а на заполошный стук никто не отозвался.
Улица изменилась до неузнаваемости — от прежнего буколического благолепия не осталось и следа. Булыжная мостовая была наполовину перерыта — вспахана и засеяна обломками прежней комфортабельной и сытой жизни. После обильного полива, быть может, что-нибудь новое взойдет и заколосится на радость пожарным. Повсюду виднелись стигматы бунта: разбитые витрины, руины на террасах, баррикады из подручных средств, разъятые куски ограды, осколки битого стекла, влипшие в ожоги луж, скелеты транспарантов и прочий революционный бурелом. Пикетчики отступали к переулку Эмпириков. Я с трудом узнал героического лавочника, полулежавшего под фонарем в расслабленной позе старого сапога. Его лицо и борода были испачканы кровью, глаза дико выпучены под кустистыми бровями, что придавало ему сходство уже не с викингом, но с лубочным царем-сатрапом, вдоволь насосавшимся народной кровушки. Одной рукой он держался за голову, второй продолжал воинственно сжимать, как рукоять клинка, огрызок ананаса, изрядно изуродованного во время драки, — судя по виду, обглоданного гигантской плодожоркой; где сейчас эта будущая бабочка, лучше было не думать.
Оттащить окровавленного увальня на тротуар оказалось нелегкой задачей: мало того что он весил целую тонну, он еще и упирался, бодался кудлатой головой и норовил стукнуть меня своим липким обглоданным плодом, очевидно, приняв меня за ту самую плодожорку, вернувшуюся, чтобы довершить начатое. Прислонив беспокойного викинга к витрине — он тотчас обмяк и сполз на мостовую, но ананас из рук не выпустил, — я отчаянно забарабанил в дверь. На этот раз — о чудо! — в одном из боковых окон едва заметно дернулась занавеска. Через некоторое время дверь бесшумно распахнулась, но не успел я обрадоваться, как из душноватой полутьмы материализовалась двустволка и недвусмысленно уткнулась мне в лицо.
— Прочь, каналья, или стреляю! — леденящим тоном пригрозило ружье, таращась на меня двумя черными дулами.
Я с неожиданным для самого себя проворством нырнул за лавочником, который определенно находился с двустволкой в близких отношениях — или, по крайней мере, был ей небезразличен, — и попытался подтянуть этот увесистый брыкливый куль к порогу. Ружье высунулось еще на пару дюймов, заинтригованное моей возней. В глубине лавки забрезжило и стало оформляться весьма габаритное продолжение ружейного ствола, пока на пороге наконец не выросла дородная матрона в откровенном дезабилье и с грозной гусарской растительностью над губой. Гиппопотам в душераздирающих кружавчиках. Мы совместными усилиями втащили раненого Ромео внутрь, причем тучная Джульетта умудрялась держать меня на мушке и чудом не выпадать из рискованного для ее комплекции декольте.
Я осмотрелся: полки до самого потолка, изнывающие под весом разнородной снеди, тюки, бугристые мешки, штабели ящиков и груды загнивающих отбросов на полу. На фоне продуктовых залежей в кресле-качалке сидела сморщенная старушонка, туго спеленатая в плед, похожая на окуклившуюся личинку, и яростно раскачивалась, издавая нечленораздельные, потусторонние звуки — какой-то утробный клекот пополам с мычанием. При виде меня она стала раскачиваться еще усердней, с пугающе свирепым скрипом налегая на качалку, точно наращивала скорость, спасаясь от воображаемой погони.