Последовав их примеру, я рванул вверх по улице Гиля и бежал так, как не бегал с самого детства: несся, раскраивая воздух и высвобождая напряжение, с ноющей болью в ушах и огнем в ступнях, точно за мною гнались рати нечистой силы. Над головой гудели похоронные звоны сирен, трудно, почти зримо преодолевая сопротивление зернистого, загустевающего из сумерек в ночь воздуха. Мрачно горели фонари. Вдоль темных, похожих на зачехленную мебель домов бесшумно скользили изломанные тени. Время от времени, освещенный со спины, я видел своего долговязого доппельгангера на ходулях, которого непоправимо сносило вбок; на перекрестках тень дробилась, и обескровленные двойники бросались врассыпную, один бледней другого.
На набережной я нагнал двух беглых забастовщиков: один был вооружен огрызком транспаранта, торжественно неся его перед собой, как марафонец олимпийский факел; его товарищ стискивал дорожный указатель, который, судя по многочисленным вмятинам, использовал как щит или таран. Мы обменялись быстрыми взглядами и некоторое время бежали молча. Пустынный город открывался с невиданной доселе стороны: улицы щедро расточали несметные дары электричества; многомиллионные колонии лампочек пылали вхолостую; хороводы огней никого не могли сегодня завлечь и охмурить; глухонемые светофоры перемигивались над пустыми проспектами; иллюминированные каштаны стояли в пышном шатре огней, сияя каждой веточкой, наполненной бегущими по ней неоновыми соками. Мостовая поблескивала, как каток, гостеприимно приглашая к скольжению всех желающих. Но желающих не было.
На бульварах к нам в арьергард пристроился знакомый репортер из «Гунна», издания, славившегося своими остросоциальными статьями в беспроигрышном жанре заламыванья рук и патетического плача по мещанским благам, с зашкаливающим количеством замордованных пролетариев на единицу текста. Гунн попытался было на бегу изложить нам свою версию событий — вероятно, черновой вариант завтрашней своей колонки, — но сдался через несколько минут: бежать приходилось быстро. На углу Венгеровой и Минского пути наши разошлись: гунн юркнул в здание родной редакции, охваченное от подвала до чердака каким-то адским внутренним пожаром, горячечным «срочно в номер»; студенты почесали в сторону Софии, а я побрел домой горбатой проселочной дорогой.
Издали холм напоминал огромный термитник. Нагромождение трущоб всякий раз обескураживало крайней, беспросветной нищетой: дома выглядели так, будто их строили из мусора, слюны и экскрементов местных жителей. Чужаков здесь не любили, особенно насельников квартала на холме, даже если это были нищеброды вроде меня. Я редко пользовался этой дорогой — она была длинной, неудобной, сплошь в рытвинах и колдобинах, замаскированных жухлой муравой. Здесь запросто можно было слететь в кювет или нарваться на стадо пасторальных коз в тумане: животные тыкались вам в ноги, благодушно позванивая бубенчиками, пока пастух неторопливым пилигримом спускался по тропинке и вызволял вас из плена. А то еще выныривала из мглы совсем шагаловская одинокая корова с грустным лицом святой. Отсюда же, из местных захолустных латифундий, тянулись по утрам вереницы разносчиков, торговавших брынзой и домашней выпечкой. Все остальные чуть свет стекались к ближайшей станции метро или гиробусной остановке, откуда их везли к заводам восьмого округа, к дымящим трубам и цехам, похожим на тюрьмы Пиранези с их макабрической архитектурой и пыточными орудиями для узников.
Без приключений одолев склон, я остановился на каменистой площадке, чтобы перевести дух. Уже совсем стемнело. Затейливый рисунок разбросанных тут и там огней напоминал далекую галактику с рассеянной звездной пылью и ярким ядром на площади Восьми сонетов. Слабые отголоски сирен звучали как космические шумы, кое-где вились белые дымки — картина идиллическая, если не знать зловещей подоплеки этих дымков. Здесь, в городской глуши, с щербатыми громадами домов и огородами в тумане, события минувшего вечера могли бы показаться нелепым вымыслом, кабы не крайне реалистичная боль во всем теле.
Парадное встретило меня отрадной тишиной. Горгульи улыбались как родные. С Главной Горгульей тоже повезло: из-под ее двери пробивались электрический свет и сонное токование радиоприемника. Верная примета, что госпожа Проныра не рыщет по этажам в поисках компромата. Флаг выброшен, королева во дворце.