Дверь в мою комнату была приотворена. Я часто в спешке оставлял ее открытой: трудно представить вора, который бы позарился на мой скудный скарб. Разве что квартирогрымза подвергалась сильному искусу проникнуть и пошерстить, но никакие замки ее бы все равно не остановили.
Какое-то время я бесплодно поворачивал выключатель, витая мыслями где-то далеко, и не сразу сообразил, что света нет и не предвидится. Должно быть, лампочка опять перегорела. Свечей и настольных ламп я не держал и сторонился мифических соседей (как и они меня), у которых эта лампы со свечами можно было бы одолжить. Оставив дверь приотворенной, чтобы не блуждать в темноте, я в изнеможении повалился на кровать и какое-то время бездумно созерцал полосу света на полу. Вспомнил о птицах. А вдруг они исчезли? С этой мыслью я каждый вечер по возвращении домой опасливо подступал к окну, словно ребенок к горе рождественских подарков, в надежде, что на этот раз ему купили наконец намоленный велосипед. Но чуда не случалось. Пернатые твари невозмутимо ползали по дворику за окном.
Затылок и правое плечо горели ровной, терпимой болью. Тишина сдавливала виски, словно я медленно погружался под воду. Потом вдруг что-то перещелкнуло в мозгу. Я насторожился. Поднял голову и открыл глаза. Прислушался. Медленно опустил ладонь на пол. Пальцы нащупали что-то мягкое и теплое. С бешеным сердцебиением, не понимая, что это, зачем, откуда, я в панике отдернул руку и сел на кровати.
И снова все затихло, только сердечные удары ухали оглушительно и грозно по черным углам комнаты. Когда ко мне вернулась способность смотреть и с горем пополам интерпретировать увиденное, удивлению моему не было предела. Наверное, я удивился бы гораздо меньше, если бы из-под кровати выкатился осколок метеорита. Тактильные ощущения не подвели: предмет был мягкий, теплый и, если судить по тонкому запястью, попавшему в полосу света из распахнутой двери, вполне земного происхождения.
Что с этим делать дальше, было неясно совершенно. Непрошенный гость не подавал никаких признаков жизни. Я медлил, не зная, бежать ли за помощью и если бежать, то к кому и куда. Внизу, в пустой швейцарской, был телефон, выглядевший так, будто им пользовались в последний раз лет сто назад. Я наклонился, но из-за скудного освещения ничего нельзя было разглядеть; осторожно нашарил рукав смутно белеющей сорочки.
— Щекотно!
Я рефлекторно дернулся, но горячая ладонь сжала мою руку.
— Можно я тут немножко полежу?
Я ответил энергичным пожатием и был отпущен на свободу. Мысли путались. Я кое-как отполз в темный выстуженный угол и завернулся в одеяло. Таяли в темноте очертания комнаты. Гость под кроватью лежал неподвижно, как будто погрузился в странную каталепсию. Не знаю, сколько времени прошло, когда опять заговорили, подчеркнуто вежливым и безразличным тоном:
— Можете сдать меня легавым, если хотите. Я участвовала в беспорядках.
Звук человеческого голоса был неприятен, как яркий свет после продолжительного пребывания в потемках.
— Я выкрутила вашу лампочку.
Я подождал, не скажет ли она еще что-нибудь. Мне даже показалось, что я слышу ее ровное дыхание. И снова потянулись бесконечные минуты. Клонило в сон.
Проснувшись утром, я никого под кроватью не обнаружил. В плече были легкость и приятное тепло; вместо боли я ощущал какой-то небывалый прилив энергии, словно жизненные соки с избытком сосредоточились в руке.
Все мои сведения о ночной гостье сводились к череде разрозненных, точечных впечатлений: как на картине пуантилиста, удары кисти, увиденные вблизи, не складывались в цельный образ, а словно бы роились перед глазами ошеломленного зрителя. Выхваченное светом запястье ничего не сообщало о своей обладательнице, кроме гипотетической худобы. Голос звучал глухо и насмешливо. Ткань рубашки была прохладная на ощупь, а ладонь — наоборот. Для эффективного поиска пришлось бы устроить конкурс рукопожатий с ощупываниями в темноте.
Пошарив под кроватью, я выудил из многовековой свалявшейся пыли пресловутую лампочку, долго вертел ее в руках и недоверчиво ощупывал. Казалось, она вот-вот истает в муторном свете утра, льющемся в распахнутую дверь, исчезнет, как артефакт, незаконно просочившийся в действительность из мира сновидений.
ПОСЛЕ
Во внешнем мире продолжало лить. Дождь шпарил по крышам и карнизам, ревел в трубах и вскипал в желобах; коленчатые водостоки, содрогаясь и гудя, изрыгали бешеную воду, словно герольды, возвещающие о всемирном потопе. Вода была повсюду: хлестала сверху, гудела под землей, ломилась в люки, приподнимая их с требовательным дребезжанием. Молния высвечивала угрюмую громаду города: провалы окон, обкатанные скаты крыш, щербатые фасады, горки и ухабы городского зодчества. Далекий ропот грома рос, возвышая голос, и грозно раскатывался над домами.