По выходе из арки меня хорошенько пробрало ветром, до ломоты в суставах и боли в ушах, и я почувствовал себя как тот мифологический филантроп и любитель животных, которому змеи в благодарность за спасение прочистили уши языками, после чего он стал понимать язык зверей и прорицать будущее. Мир звуков, податливый и непривычно плотный, насыщенный разноголосицей музыкальных фраз и густо населенный причудливыми мелодиями, играющими вразнобой, обрушился на меня всей своей мощью. Я словно очутился в сказочном лесу с могучими дубами-исполинами, гигантскими грибами и путаными тропками; в нехоженой чащобе, где кроны заслоняют языческое солнце, где каждый ствол — колонна, а человек, проникший в этот храм, чувствует себя лилипутом, беспомощной букашкой на мраморной ладони божества.
Незнакомец не успел далеко уйти. Я следовал за ним на расстоянии, держась в спасительной тени, но эти ухищрения были скорее оммажем жанру слежки, нежели насущной необходимостью. Как вскоре выяснилось, сыщик из меня вышел никудышный. О моем приближении загодя знала каждая крыса округи. Мои шаги звучали как на параде, победно раздаваясь меж домов. Брусчатка отзывалась на каждое мое движение, усиливая гулкий звук ехидным эхом, и оттого казалось, что в подворотне сошлись в смертельной схватке две многочисленные армии в тяжелых латах и топчут, исступленно топчут друг друга.
Меж тем я сильно отставал, проигрывая незнакомцу в быстроте и ловкости. Время от времени в пролете улицы вырастал его приземистый силуэт, и я, приободрившись, пытался сократить разрыв; но чаще приходилось двигаться вслепую, на звук шагов, или следовать за неуловимой тенью, которая скачкообразно скользила по стене с большим отрывом от хозяина. Казалось, тень мне подыгрывает: поджидает на перекрестках, вместо того чтобы прибавить шагу; с нарочитым рвением топчется на месте, изображая бег, карикатурно поднимая колени и орудуя локтями, будто твердый воздух каменной кладки не пропускает ее.
Незнакомец вел себя как человек, досконально знающий городское дно: рабочие кварталы с их коварной топографией и скверной архитектурой, где можно было заблудиться даже днем; унылые углы, гнилые и тесные соты трущоб — всю эту ветхость, нищету и тщету, которые приводят в суеверный ужас благополучных обывателей. Он лихо перемахивал через ограды; не глядя огибал смрадные канавы, в которых копошилась жизнь; лавировал между раззявленными люками; умело обходил скопленья нечистот, отбросов и лежбища мутировавших крыс, прожорливая бдительность которых внушала первобытный ужас; уверенно нырял в окутанные паром подворотни, в моросящую мглу одичалых дворов, где окна были мертвы, а по углам стоял тяжелый запах падали. Миновав мощеную булыжником площадь с круглой театральной тумбой, стоявшей в самом центре с высокомерной обособленностью памятника, мы снова запетляли боковыми улочками, корявыми и изнурительно узкими, как муравьиные ходы.
Я чувствовал, что выдохся, и только беспримерное упрямство и гордость, помноженная на глупость, не давали мне остановиться. С бодрой рыси я перешел на одышливую иноходь, потом и вовсе на постыдно-спотыкливый шаг, стараясь игнорировать глухое уханье и замирание сердца, которое, казалось, куда-то скатывается или западает, как неисправная педаль.
Я давно уже потерял из виду и незнакомца, и его тень и плелся, пошатываясь, вдоль обшарпанных фасадов, преодолевая соблазн рухнуть на мокрую брусчатку и тихо умереть. В очередной раз повернув за угол, я замер в замешательстве. Улица была пустынна и скупо освещалась кованой рогаткой фонаря. Через дорогу шеренгой вытянулись витрины магазинов с опущенными на ночь ставнями. У самого края тротуара, теменем ко мне, раскинув руки, навзничь лежал мужчина с проломленной головой, влипшей в лужу крови, которая казалась продолжением его жиденьких, зачесанных назад волос. Вязкая волна, потоками преодолев бордюр, растекалась по брусчатке. Человек не двигался. На его щеках чернели засохшие кровоподтеки, идущие от глаз к вискам, словно он плакал кровью. Под распахнутым пальто с какой-то обескураживающей хищностью белела сорочка. В том, что мужчина мертв, не было никаких сомнений: определялось это не столько жутким зрелищем проломленного черепа, сколько неловкостью и противоестественностью позы, выдающей отсутствие того неуловимого, летучего соединительного вещества, которое, собственно, и делает человеком груду мяса и костей.
Водитель «мельмота» был здесь: аккуратно придерживая полы своего плаща, склонялся над телом. Убийца? Вор? Случайный свидетель? Но он не щупал пульс, не шарил по карманам, не проявлял никаких признаков испуга или замешательства, а словно бы обнюхивал беднягу, проделывая это с небывалой обстоятельностью. Увлекшись этой пантомимой, я упустил из виду, что моя долговязая тень предательски протянулась поперек улицы. К счастью, незнакомец, всецело поглощенный своим занятием, ничего не заметил. Я торопливо отступил за угол, вжался в стену и выжидающе затих.