Поездка завершилась столь же неожиданно, как началась. Процессию злыдней и замызганных забулдыг замыкала шлюха в мехах и жемчугах, которая выгружалась из фургона с комическим достоинством аристократа, сходящего по трапу океанского лайнера в многолюдном порту. Холеная и тучная, благоухающая термоядерными духами. Пухлое горло перехвачено ошейником из жемчуга, запястья унизаны увесистыми браслетами, на пальцах — перстни с камнями, слишком большими, чтобы сойти за настоящие. Обрюзглое лицо напудрено столь основательно, что походит на посмертную маску патриция времен упадка, изнеженного и пресыщенного роскошью. Держалась дамочка с профессиональной невозмутимостью, умело пользуясь нехитрыми ухватками своего ремесла: кокетливо покачивала бедрами, хлопала ресницами, игриво хихикала, флиртуя с легавыми и одновременно по-свойски с ними пикируясь. Патрульные охотно ей подыгрывали, отпуская скабрезные шуточки и дружно гогоча. Остальные арестанты сгрудились возле фургона и дожидались конца перепалки, тактично потупившись, как щепетильный гость в разгар чужой семейной ссоры.
Ночь я промаялся в переполненном «обезьяннике», где было холодно и сыро, как в трюме корабля. В нос шибало кошатиной, дешевым табаком, мочой и почему-то супом. Наши предшественники — не то от безысходности, не то от скуки и безделья — вовсю изощрялись в сквернословии, изрезав и размалевав все доступные им твердые поверхности; не пощадили даже прокопченный потолок с зародышем незрячей лампочки. Стены пестрели хлесткими словечками на разных языках, рифмованными ругательствами, скатологическими сравнениями и образчиками жалостливой тюремной лирики с надрывом про маму и наган. Некоторые надписи, с указанием имен и дат, напоминали самоэпитафии. Впечатление от арестантских иероглифов создавалось гнетущее, словно заглянул в братскую могилу.
На узких лавках и просто на полу вповалку спали правонарушители: доходяги, пропойцы, побирушки, клошары и прочая городская шушера, едва прикрытая лохмотьями. В порядке исключения среди деклассированных элементов встречались и случайные кутилы, одетые с иголочки и опухшие от обильных возлияний; но в общей камере сословные различия стираются без всяких революций — быстро, бескровно и, как правило, необратимо. Преобладали коренные обитатели канав со стертой биографией, возрастом и полом. При взгляде на некоторых оторопь брала — настолько это было далеко от человеческого облика. Смотреть на эти перекошенные лица было тягостнее, чем на открытую кровоточащую рану — мучительно и страшно, если ты не врач; тела казались пугающим нагромождением ушибов, одутловатостей, глубоких борозд и выдубленных солнцем кожных складок. Очутившись в камере, все эти нищеброды, словно по команде, завалились спать — феноменальная способность, приобретаемая с многолетней практикой, когда изношенный донельзя организм использует любую возможность не работать вхолостую, мгновенно погружаясь в сон в самых немыслимых условиях.
Путана в этом цветнике, по-видимому, представляла полусвет. Она всю ночь фланировала вдоль решетки, гордо неся свое дородное, дорогостоящее тело, подметая подолом заплеванный пол, и в своем броском обмундировании вполне могла сойти за часового, который стережет беспокойный сон отверженных.
Меня знобило, суставы ломало и выкручивало, будто меня подняли на дыбу и растягивают, рвут на части, желая выпытать некую жуткую и жгучую тайну. От волглого плаща валил пар, шляпа пришла в полнейшую негодность. Я чувствовал себя зарвавшимся героем сказки, лишенным земного счастья и ввергнутым в отчаяние по прихоти нечистой силы. Борясь с горячей мутью, которой наливалась голова, я опрокидывался в сон, выныривал в реальность и снова увязал в трясине, и всякий раз, открыв глаза, видел все ту же неизменную картину: шлюха в мехах и монструозных украшениях неутомимо меряет шагами камеру. Глаза горели фанатичным огнем, браслеты зловеще бряцали, как кандалы. Не шлюха, а шильонский узник.
ДО
Если временной зазор между слушаниями позволял, я бродил по набережной и наблюдал за беспокойной жизнью на реке, попутно делая наброски в блокноте. Здесь, у воды, все подчинялось собственному ритму, властному дыханию реки; противиться ему было бессмысленно, и очень скоро вы подчинялись плеску волн и начинали дышать и думать с ним в такт.
Аспидные воды По вспарывали пароходики, караваны барок и баркасов, пыхтящие буксиры с выводком послушных барж, груженых лесом, песком и углем. Ветхие, полуистлевшие посудины уже придирчиво примеряли пристань на зиму. Все чаще над рекой висели клочья рваного тумана. Перебранка судовых гудков, затеявших у моста очередную склоку, сливалась с ламентациями чаек. Копоть и сажа окрашивали пейзаж в неряшливо-серый цвет. Пахло смолой и водорослями. Дома из ракушечника зыбко отражались во взбудораженной воде. Чайки прохаживались по влажному парапету походкой патентованного моряка. Живые статуи пейзан, рыцарей, элементалей, пиратов, нищих с электроскрипками и королей со свитой за монетку стряхивали неподвижность и развлекали публику. У моста Пессимистов продавали курагу, горки которой напоминали не то вяленую рыбу, не то диковинное водное растение, какой-нибудь карликовый речной лопух. Сладко дымили дровяные блинницы, внося свою лепту в изготовление туманной пелены. Блины были сквозистые и бледные, под стать туману. Тесто плескали на исполинскую сковороду, где оно растекалось до толщины папируса; далее, едва проступят кратеры, луна — с подачи повара — делала в воздухе кульбит и шлепалась на непропеченную сторону, после чего продавец запечатывал и вручал вам хрустящий обжигающий конверт с выступившей вместо сургуча начинкой.