В соседнем зале слушалось дело студентов Софии, которые после очередного абсурдного запрета пришли к ратуше с ослом, навьюченном корзинами, в которых вместо булок были бобины с кинопленкой. Осел был грустный, в ромашковом венке. Чиновники слишком лестно для себя истолковали увиденное, приняли осла на свой счет и жутко оскорбились. Софийцев промариновали в камере несколько недель и назначили исправительные работы. Осла отпустили.
Одним промозглым вечером я забрел в квартал трущоб седьмого округа и решил вернуться домой надземной. Вылизанная дождем платформа гулко отзывалась на каждый шаг. По стенам бродили влажные трепещущие блики и серые рефлексы. Плоские тарелки ламп отбрасывали на пол лужицы света. Я остановился в одной из них.
Поезд не спешил. Услышав вдалеке зарождающийся гул, похожий на пчелиное жужжание, я подошел к краю платформы. В какой-то миг я боковым зрением уловил неясное шевеление слева, но, подняв глаза от рельсов, ничего, кроме нагромождения теней, не увидел. И снова сосредоточился на рельсах.
Гул нарастал. Понизу уже катился склизкий сквознячок. Я сделал еще шаг, оказавшись на самом краю платформы, так что носки ботинок повисли над вибрирующей пустотой. Уже не гул, но металлические хищные присвисты и хрипы неслись по направлению к станции. Все вокруг было объято каким-то странным нетерпением, расплывалось, дрожало в треморе. Я наклонился вперед, вытянув шею. По рельсам побежали нервные импульсы. Камень под ногами отзывчиво задрожал. Из-за поворота вылетела оскаленная морда поезда, окатив меня светом с головы до ног. Земное притяжение стало наваждением, заслонило собой весь мир. Еще шаг — и дело сделано. Я напружинился, готовый оттолкнуться, но в этот миг что-то лязгнуло у меня за спиной, и морок спал.
Я отпрянул, оглянулся, сомнамбулически покачиваясь, сквозь пелену различил неясные фигуры, блики, скрещения лучей, а в следующий миг грянул гудок, и поезд с победоносным грохотом ворвался на станцию. Ослепленный, я почувствовал только, как меня хорошенько пробрало железнодорожным ветром. Старик с зонтом и парочка подростков прошелестели мимо меня в вагон. Затем опять раздался скрежет, лесенку освещенных окон с клацаньем протащило по платформе, и поезд редуцировался в светящуюся точку.
Когда все стихло, я в изнеможении прислонился к столбу. Во рту пересохло, сердце громыхало, как груженый углем товарняк. Я бросил взгляд на рельсы, вспомнил свои действия и только тут по-настоящему испугался.
ПОСЛЕ
На рассвете меня растолкал дежурный и свистящим шепотом велел следовать за ним. Сокамерники крепко спали или виртуозно притворялись. Пахло как в заброшенной винокурне. Пол был устлан шелковыми внутренностями безвинно убиенной шляпы; только наспех затертая лужа крови напоминала о ночной поножовщине.
Приготовившись к худшему, я понуро выполз в коридор, залитый стерильным электрическим светом, и все еще подслеповато щурился, когда спустя минуту меня с рук на руки, как хрупкий антиквариат, передали какому-то субъекту, в котором я не сразу узнал ночного знакомого. Передо мной, непринужденно улыбаясь, стоял водитель «мельмота», любитель увеселительных ночных прогулок и, возможно, убийца. Вид у него был свежий и цветущий: руки в карманах плаща, шляпа лихо заломлена, рожа сытая и самодовольная. Ночь этот кот наверняка провел с комфортом, в приятном обществе и точно не в кутузке. Я вспомнил, что в полицейском фургоне его тоже не было. Но как ему удалось улизнуть? Держался он развязно и чересчур беспечно для преступника, которого взяли с поличным каких-то несколько часов назад; курил сигару, толстую, как цепеллин, и нагло пыхал дымом мне в лицо.