Он покровительственно потрепал меня по плечу и назвал племянничком. Из оживленного обмена репликами между «дядюшкой» и дежурным я понял, что задержан за бродяжничество и теперь меня отпускают благодаря заступничеству самозваного родственника. Он глядел на шпика широко распахнутыми преданными глазами. Отменный, первосортный лжец. Еще бы он не выкрутился. Для гаеров вроде него объегорить легавых — детская забава. Он делал это играючи.
Дежурный удрученно косился на мои пижамные штаны, гордо торчавшие из-под плаща, жамкал губами, вздыхал и возвращался к своим бланкам и печатям, в уютный бюрократический мирок, безукоризненно точный и строго упорядоченный, в отличие от подступающей со всех сторон хаотической действительности. Я даже слегка завидовал этому крючкотвору с его удобной трафаретной картиной мира: он точно знал, где белое, а где черное, где вежливые дядюшки, а где прожженные плуты, пусть иногда и путал их местами. Его долговязый напарник, морщась, прихлебывал из кружки какую-то мутную бурду и предложил нам с «дядюшкой» промочить горло, но липовый родственник тактично отказался за нас обоих. Все это походило на злой розыгрыш. Я не сопротивлялся — в кошмаре как в болоте: чем больше трепыхаешься, тем безнадежней увязаешь. Меня разбирало любопытство, хотелось выяснить простое человеческое «почему», на которое так редко в этой жизни получаешь внятный ответ. Я чувствовал себя смертельно вымотанным, но был готов бежать отсюда хоть к черту на рога.
Когда с бумажной волокитой было покончено, ушлый «дядюшка» взял меня под локоть, выволок на улицу и втиснул в черную лакированную кабину такси. И вот уже автомобиль мчится по утреннему городу, отяжелевшему от влаги, похожему на затонувший галеон, палубы и трюмы которого обросли мохнатым туманом, а в сундуках и ларях обосновалась морская фауна. Мы запетляли по мощеным улочкам, вышмыгнули к реке, опрометью проскочили набережную с пунктиром фонарей вдоль парапета и оказались на мосту, который выглядел наброском, намеком на группу арочных пролетов над рекой. Проделав все это с бесстрашием лабораторного мышонка, блуждающего по лабиринту в поисках рокового сыра, водитель сбавил скорость — но лишь на миг, — очевидно, с тем, чтоб пассажиры успели глотнуть сырого воздуха, прежде чем такси спикирует под мост и бултыхнется в воду.
Я опустил стекло. Воздух отдавал горечью. Вместо воды внизу курился белый пар. Казалось, мост с минуты на минуту истает вместе со всеми своими фермами и перекрытиями, и мы, не вылезая из автомобиля, сваримся в кипятке реки. Чайки исчезли. Зато маяк басовито гудел из своего далека.
Новоиспеченный родственник сидел рядом со мной на заднем сидении, вольготно развалившись и вытянув ноги во всю длину салона. Как только мы покинули полицейский участок, он помрачнел, маска туповатого доброхота слетела с его лица. Хамоватый балагур превратился в угрюмца с трехдневной щетиной и застарелой мизантропией. Человек без маски всегда внушает подспудный страх. За все время поездки он не проронил ни слова, только сосредоточенно жевал сигару и пялился в окно, демонстрируя мне свой фотогеничный профиль. Я беспокойно ерзал, исподволь взглядывая на попутчика, в отзывчивость и бескорыстную доброту которого не верилось совершенно. На помощь водителя за стеклянной перегородкой, представленного безответным загривком и пятерней в перчатке, рассчитывать не приходилось; и, кто знает, не состоял ли он в преступном сговоре с «дядюшкой». Как бы там ни было, насильственная смерть в мои планы не входила.
Наконец такси остановилось в какой-то глухомани, и чурбан в фуражке процедил «приехали» зеркалу заднего вида. «Дядюшка» молча расплатился и, отпустив автомобиль, засеменил через дорогу с уже знакомой мне целеустремленностью. Я поплелся следом.
Мы углубились в дебри проходных дворов, напоминающих зловонные застенки, и двигались сквозь изморось, сопровождаемые эхом резкого, металлического скрипа ворот, петляя и подныривая под сводчатые арки. В какой-то момент тьму распорол исполинский револьвер, повисший на уровне второго этажа; для эдакого жерла необходимы ядра, а не пули. Я ничему не удивлялся — реальность насквозь пропиталась гипнотикой кошмара; происходящее казалось настолько диким и абсурдным, что не было принципиальной разницы, стреляет этот револьвер или, допустим, разговаривает. Мы свернули за угол и оказались перед щербатыми ступеньками, ведущими в провал двери. За дверью простирался холл с шахматным полом и лестницей, спиралью уходящей вверх, в центростремительном вращении ступеней и перил сливаясь в точку.