— Ты вот что: ступай прямиком на баржу, — продолжал издеваться сердобольный бармен. Как и когда всплыла эта баржа, на какой излучине разговора, выяснять было бессмысленно и небезопасно — имелся риск напороться на новую флотилию имен и топонимов. Кот пытливо вертел головой, обозревая пивную и ее болтливых обитателей. — Набережная Верхарна, это в двух кварталах отсюда. Баржа «Ариэль».
Итак, Титорелли, думал я, спускаясь по улице Роллины на набережную, смутно проступающую в тесном просвете между зданиями. Набережная Верхарна, в простонародье Верхушка — на самом деле самый низ, грязное городское дно, — казалось бы, совсем не место для породистых обормотов вроде Титорелли. Он по-свойски разместился у меня за пазухой, точно какой-нибудь сибарит в личном лимузине с водителем. Огонь его не тронул, даже усов не опалил. Кот был холеный, безупречно черный, только на мордочке белело аккуратное пятно.
Верхушка встретила меня запахом дегтя и дегтярной же чернотой домов, сгрудившихся у берега. Я спустился по гранитной лестнице к реке и некоторое время брел вдоль вереницы барж, безжизненно застывших в теплом воздухе, словно невольницы на восточном рынке. Фонари лили на брусчатку малахольный свет. Приходилось останавливаться, чтобы как следует разглядеть названия судов. Преобладали экзотические птицы и мифологические красавицы, но никаких намеков на духов воздуха.
Помню, как опустился на груду каких-то тюков и закрыл глаза, а когда открыл их, было уже утро. Кот черным сфинксом лежал у меня в изножье и щурился на реку в солнечной штриховке. Искрящийся, подернутый рябью канал разительно отличался от безрадостного зрелища, представшего передо мною ночью. Солнце легонько пощипывало воду, отчего казалось, будто у берега невиданный клев. Над головой шумели тополя, обобранные ветром, но стоически серебристые. В листве возилась шайка воробьев.
Внезапно птичью потасовку заслонили другие звуки — как будто кто-то продирался сквозь заросли металлического тростника, выгибал стебли, размашисто рубил побеги, наступал на железные пеньки и проволочные корни каких-то экзотических растений. Потом гремящий бурелом собрали в сноп и понесли сквозь скобяные заросли, периодически роняя прутья на брусчатку. Одышливый лудильщик нес охапку звуков, а подмастерье трусил рядом, нетерпеливо забегал вперед, паясничал, задиристо передразнивал пузана и палил из рогатки по ударным и духовым. Время от времени кроха замирал, взгляд его делался печальным, полным горечи, и маленький шалопай у вас на глазах преображался в невеселого, голодного и оборванного беспризорника. Секундой позже, спохватившись, он уже вприпрыжку догонял напарника, на бегу подбирая музыкальный мусор и рассовывая такты по карманам.
Я встал, устроил разомлевшего кота за пазухой и пошел на звуки музыки. Воображаемая джазовая парочка бежала в сторону порта — туда, где за дремучим лесом мачт, лебедок, пароходных труб и спутанных снастей теснились пакгаузы и паслись стреноженные портовые краны, приведенные на водопой; где на ремонтных верфях томились корабли и пирсы проседали под пиленым лесом; где по эстакаде, в мареве зерновой пыли, скользили гильзы товарных вагонов; где на разгрузочных площадках трудолюбиво тарахтели тачки и лилипуты с лопатами ползали по песчаным барханам.
Бородач в тельнике смолил свое суденышко, ободряюще похлопывая его по корпусу, словно холеную лошадь. На верхней палубе соседей справа сушилось белье всевозможных оттенков нищеты. На борту следующей баржи значилось «Ариэль». Пока я медлил, синкопированный бег лудильщика с подмастерьем сменился синкопированным скандалом с участием банджо и уличной урлы труб во главе с тяжеловесным контрабасом. Настоящая музыкальная драка, кулачный бой с потом и кровавой юшкой. Титорелли заметно оживился, взбодренный дерзкими синкопами.
Иллюминаторы «Ариэля» открывали взгляду каюту с длинным дубовым столом, вереницей фотографий на стене и граммофоном, который, как экзотическая птица, пел ритмическими джазовыми фразами. Вокруг стола под музыку двигалась девушка в шлеме блестящих смоляных волос, похожая на угловатого, некрасивого мальчика. На ней были узкие полосатые брюки на подтяжках и белая рубашка с открытым воротом. Танец строился на импровизации — как и музыка, под которую исполнялся, — был сплавом вседозволенности и строжайшего самоконтроля. Под финальные аккорды джазовой пьесы она сделала несколько скользящих движений и с разбегу оттолкнулась от стены, словно хотела взбежать по ней на потолок.
Выждав некоторое время, я поднялся по сходням и выпустил Титорелли на свободу. Кот примостился на перевернутом ведре, аккуратно подобрав под себя пышный хвост. Не успел я как следует осмотреться, как из рулевой рубки вышла босоногая брюнетка и нерешительно остановилась. Прямая, цельнолитая челка спадала на глаза, из-за чего казалось, будто их обладательница смотрит исподлобья. В голове у меня по-прежнему бубнило банджо, задыхались трубы, хрипел и сквернословил саксофон, и некоторое время мы с незнакомкой вопросительно переглядывались. Затем я волевым усилием выключил звук и накарябал в блокноте бессвязное объяснение своего визита с упоминанием пожара и черного кота.