По с удалением от доков суживался, мельчал, лента воды начинала легкомысленно петлять, берега хорошели, конфиденциально сближались, растительность становилась все кудрявее, названия мостов все поэтичней, а плавающие под ними утки все тучней. Бедность сменялась утонченной роскошью, аскеза — мотовством, сирые тополя — седыми ивами, пышно утонувшими в воде. Плакучие деревья служили своеобразным водоразделом между округами и между двумя мирами.
Все хлопало, летело, рвалось на ветру. Прохожие отбрасывали кроткие, пугливые полуденные тени на брусчатку. Сухие листья царапали тротуар. Когда Алина свернула на улицу Кампаны, из подворотни по ту сторону узкого канала вынырнула троица молодых людей, пинавших скрежетавшую жестянку. Один из них был тот самый брюнет с вьющимися волосами, что заходил в закусочную и спрашивал дорогу в кинотеатр; мелькала его облепленная черной сорочкой спина. Алина беззвучно выругалась, ускорила шаг и, прихрамывая, перешла через дорогу в тень. После очередного пасса жестянка с жалобным присвистом испустила дух, перелетела через парапет и бултыхнулась в воду. Брюнет подошел к парапету, переговариваясь с товарищами, и заметил Алину на противоположном берегу, только когда та уже сворачивала в переулок Кро. Там она скрылась в магазине с целой клумбой граммофонных раструбов и россыпью броских конвертов на витрине.
Вечером, сидя на террасе «Аталанты», я наблюдал следующую картину. На верхней палубе «Ариэля» ссорились: двое атаковали Алину, тесня ее к носу баржи и что-то втолковывая. Особенно усердствовала плоскогрудая дама в платье трубой и шляпке колоколом, из-под которой выбивались белокурые локоны: она всплескивала кукольными ручками в браслетах и утрированно артикулировала, точно актриса немого кино; гримасы некрасиво искажали лицо с мелкими чертами. Ее спутник казался более сдержанным, но оттого не менее опасным. В какой-то момент Алина прекратила препирательства, круто развернулась и, сложив руки по швам, солдатиком шагнула за борт. Оставшиеся опешили и озадаченно уставились друг на друга. Из рубки вышел крупный плечистый юноша в студенческом берете, и некоторое время они все вместе высматривали ныряльщицу в стылой воде канала. Вскоре, вспенив воду, на противоположный берег с брызгами выбралась щуплая, согбенная под бременем мокрой одежды фигурка, пошатываясь, нетвердыми шажками взошла по склизкой лестнице, села, скрестив ноги, на гранитную тумбу и стала выжимать мокрые волосы.
— Теперь она уже разгуливает нагишом! — с видом оскорбленной добродетели фыркнула кумушка за соседним столиком, скармливавшая своему прожорливому чаду клин торта.
— Она не голая, она мокрая, — возразил Фикса.
— Разница небольшая, — парировала та, свирепо утирая жующему дитяте рот.
Фикса усмехнулся. Присев на корточки возле меловой доски, он что-то исправлял в меню, где с королевскими устрицами соседствовали фрондерские царьки в клере.
Во вторник вечером я был врасплох застигнут звуком знакомого голоса. Букинист потрошил коробку с книгами, попутно перешучиваясь с брюнеткой: узконосые ботинки, черные брюки и жилет, пепельно-серая сорочка, полосатый галстук, кофр на широком ремне через плечо, плотный конверт в руках, кепка-гаврош. Я сунулся в соседнюю лавку, хозяин которой сидел под гирляндами аляповатых литографий, брошюрок и гравюр и с улыбкой беззлобного божка читал газету. Его складной стул был со всех сторон обложен вязанками старой периодики, словно бы приготовленными для ритуального жертвоприношения. В бумажных залежах, как крот, слепо копался книголюб довольно колоритной внешности: холеная бородка и гуттаперчевая лысина, двубортный пиджак и двуцветные ботинки, крапчатая бабочка и перстень с камнем китчевой величины. Речь вкрадчивая. Манеры карикатурно старосветские. Лучась благожелательностью и благоухая ценной древесиной, бородач побеседовал с букинистом и принялся бережно перелистывать страницы какой-то иллюстрированной книги, словно опасаясь, что они рассыплются в прах под его пытливыми пальцами. Он не рассматривал рисунки, а пальпировал, как чуткий врач при осмотре пациента. Процедура сопровождалась гримасами и красноречивой жестикуляцией — смесью пантомимы с волхвованием. Пролистав книгу до конца, гуттаперчевый господин нахмурился, и у меня мелькнула мысль, что он в качестве оплаты пожалует букинисту свой жутковатый перстень, как делают титулованные особы в исторических романах.