Кормили здесь и вправду на убой, но предписанный врачом целебный сон неизменно оборачивался цепенящими кошмарами. Они повторялись каждую ночь, с изматывающим постоянством медицинской процедуры. То были сны, медицинские по самой своей природе: безотвязные, бесцеремонно гнусные, неумолимо являющиеся строго по расписанию и столь же вредоносные, как и любой медикамент. Вконец измотанный, не выдержав пытки, одной безлунной ночью я извлек трофей из тумбочки и с мрачной торжественностью выбросил пулю в окно.
Хирург со сложным именем захаживал ко мне дважды в день, придирчиво щупал швы и самолично делал перевязки, подушечками пальцев словно бы прислушиваясь к потаенной жизни под толстыми покровами бинтов. Он был бонтонно добр и обходителен; он разговаривал со мной высокопарными вопросами, как Заратустра с карликом. Его стоячий воротничок был безупречен: отогнутые уголки слепили белизной и находились под одинаковым углом к докторскому подбородку. Его роскошная, породистая шевелюра цвета перец с солью была вершиной парикмахерского мастерства. Добродушно улыбаясь пышными ницшеобразными усами, доктор с отеческой заботой похлопывал меня по плечу, бормоча что-то сердечное на латыни, и мудрые глаза его обильно увлажнялись.
Словом, не жизнь, а обретенный рай, благоухающий мимозой. Обложенный сдобными подушками, как падишах, я возвышался на больничной койке, вокруг которой мельтешила неугомонная медчелядь, готовая исполнить любой каприз пациента — чем сумасброднее, тем лучше. Поначалу, с непривычки, меня все это даже забавляло, но вскоре стало тяготить: все-таки быть всеобщим баловнем — обременительная обязанность, требующая неиссякаемой фантазии и полной самоотдачи, а также некоторых специфических черт характера, которых я начисто лишен.
ДО
Меня одолевали мысли об окне. Казалось, оно непременно отыщется, стоит только задаться целью.
Каждая комната изначально содержит в себе идею окна; этой нехитрой идее подчиняется выверенная геометрия человеческого жилища. Окно, так или иначе, всегда имеется в виду — вопреки прихотям архитектора, назло строительным изыскам и фокусам ненасытных домовладельцев, которые в погоне за наживой пускаются в бессовестные авантюры по перепланировке комнат, когда из одной отвратительной конуры получается десять совсем уж непригодных для жизни.
Правда, моя мансарда скорее подчинялась идее шкафа. Эта бесспорная зависимость угадывалось в общем рисунке комнаты, нарочито неправильном и ассиметричном: в неровных стенах, скошенном потолке, полу, который тоже словно бы кренился и по которому соскальзывали все мои мысли — к шкафу. Я ощущал чью-то монолитную, подавляющую волю, которой было намагничено все вокруг. Я видел шкаф даже с закрытыми глазами. Черный лакированный урод.
Полночи проворочавшись без сна на новом месте, где все было враждебно — от коридорных шорохов до запаха постельного белья, — я встал и при свете полоумной лампочки выкурил горькую сигарету, после чего почувствовал себя окончательно разбитым и опустошенным. В голове стоял клочковатый дым, в комнате тоже. Чтобы хоть чем-то себя занять, я подошел к шкафу, хищно блестевшему под толстым слоем лака. Руки чесались учинить над этим полированным самодовольным гробом самосуд, но я решил, что для начала попробую нарушить силовые линии, которые эта штука столь хитроумно создает. Я навалился сбоку, и шкаф, подвывая, грузно сдвинулся с места. Не знаю, кто мои соседи снизу, но это поистине героические люди с терпением самаритянина или сном праведника. Я продолжал ритмичными толчками отодвигать стоеросового урода, пока он не уперся в стену.
Казалось бы, чары разрушены — но нет, не тут-то было. Лихорадочное, разъедающее изнутри беспокойство только усилилось. За шкафом обнаружилась оконная ниша в струпьях паутины и обветшалых обоев; грязь и копоть густым налетом покрывали стекла. Я взгромоздился на облупленный подоконник, прильнул к окну, но ничего, кроме черной безымянной пустоты, которая могла оказаться чем угодно, не увидел.