Глядя на этого неказистого, приземистого человека, похожего на школьника с трогательно оттопыренными ушами, не верилось, что перед вами маститый криминальный хроникер. Неряшливый, в измятом макинтоше с карманами, набитыми разнообразным фотоскарбом, с пудовой камерой наперевес, он выглядел чудаковатым дурачком, пугалом огородным, — и это усыпляло бдительность, а иногда спасало жизнь. Он вел сомнамбулический, полуподпольный образ жизни: днем спал, а по ночам колесил на своем затрапезном рыдване по городу в погоне за ускользающим злом, и ночь с лихвой снабжала его крюотическими зрелищами с кровью и бесовскими воплями сирен.
Смерть завораживала его. Была манком и камертоном, которым он проверял подлинность событий, слов, поступков. Круг его знакомств ограничивался полицейскими, преступниками и их общими жертвами. Быстрый и вездесущий, Искра обладал безупречным чутьем на боль и страдания. Он словно одержимый охотился за смертью, предпринимая самонадеянные вылазки в самые глухие и неблагонадежные кварталы города, и неизменно прибывал на место преступления, опережая всех, включая взмыленных легавых. Искра с поразительным упорством преследовал и запечатлевал ужас. Талант его был настолько самобытен и оторван от канонов и традиций, что, даже будучи полным профаном в фотографии, вы безошибочно могли определить, где снимки Искры, а где — его коллег по цеху.
Никто не одинок и не забыт — смерть всегда рядом и помнит о каждом. Редкое утро обходилось без выразительного снимка на первой полосе, подписанного благозвучным именем Самуэль Искра, и обыватель проглатывал очередную порцию несчастий, запивая ее крепким кофе. Это могли быть фотографии погорельцев, утопленников, жертв ДТП, самоубийц, мертвых уголовников и криминальных бонз. Снимки могли шокировать засильем смерти и страдания, но были исключительно правдивы.
Вокруг Искры громоздились горы трупов, с которыми у него сложились доверительные, чуть ли не родственные отношения. Он измерял экспозицию и поправлял им шляпы с отеческой теплотой. Чтобы пробиться к заветной цели, Искра пускался в рискованные авантюры с переодеваниями: этот протей фоторепортажа был одинаково убедителен в роли дворника, дорожника и пожарного. Для газетных редакторов он составил специальный прейскурант, где убийство котировалось выше ДТП и пожара; но корыстолюбивые мотивы не были определяющими в этой гонке. Если бы в один прекрасный день газеты устроили Искре обструкцию, он продолжал бы колесить по городу и фотографировать.
Время от времени он брал меня в ночные рейды, где я исполнял обязанности адъюнкта: таскал тяжелый кофр, ассистировал в спектаклях с переодеваниями, водил автомобиль и не задавал вопросов. Искра помнил всех своих «крестников» и вызволил меня из кутузки, узнав издалека во время задержания. Я оказался немым, что для адъюнкта только плюс. Ночь заставала нас в какой-нибудь расселине многоквартирного монолита, где темень, теснота, скалистые уступы зданий, населенные многодетными малообеспеченными семьями и маргиналами на разных стадиях одичания; а через полчаса «мельмот» уже катил по аллее с пышными шато и шале нуворишей, неутомимо веселившихся, ходивших друг к другу в гости и вскапывавших каблуками гектары ковров.
Подлинная одержимость не осознает себя — это естественность в противоестественных обстоятельствах. Существование Искры было полностью подчинено фотографированию; все постороннее и наносное, проникавшее извне, выветривалось вместе с туманом и табачным дымом. Как раз тот случай, когда вопрос о нравственности искусства не стоит: фотографирование было для него такой же естественной потребностью, как сон или еда. Здесь не было подвига или самопожертвования; он просто счастливо совпал со своим даром, жил так, как ему нравилось, — в старом рыдване, под завывание сирен и бормотание рации.
Таким был Искра, когда мы познакомились. В дальнейшем с ним могло случиться что угодно, но это был бы уже совсем другой фотограф и совсем другой человек.
ДО
Леман с Зумом стояли, комично наклонив головы в одну сторону, словно пытливые неофиты перед авангардистским полотном, и разглядывали штору над иллюминатором с аккуратно вырезанным параллелограммом по правому краю. Я устроился на полу, у граммофона, где среди пластинок джазовых вундеркиндов обнаружились махристые, потертые на уголках Дебюсси и Стравинский.