— Копоцамо, миногамо, пинцо, пинцо, пинцо! — Алина участливо склонила голову: — Не то?
— Я тебе сейчас такое пинцо устрою! — Вишня волевым усилием подавил агрессию. Выудил из вороха бумаг очередную папку. Бюрократические орудия труда действовали на него успокаивающе, как пыточные на палачей. Никто бы не удивился, если бы этот человек встал посреди ночи, достал печать и принялся остервенело оттискивать на чем попало свои чернильные факсимиле. — У тебя в личном деле выговор за циничное манкирование публичными мероприятиями.
— Это просто смешно, — фыркнула Алина.
— Хочешь вылететь из университета?
— Мне нравится учиться.
— Это никого не интересует.
— Как посещение торжественного обеда в честь первокурсников относится к учебному процессу, моей успеваемости и моей нравственности?
Инспектор сделал постное, умеренно одухотворенное лицо:
— Ты учишься на факультете фотожурналистики.
— Не вижу связи с торжественным обедом. Меня же не фотографировать приглашали. Если для кого-то смысл учебы заключается в усердном посещении обедов, то это его личная печаль.
— Чем тебя не устраивают торжественные обеды?
— Своей бессмысленностью, — Алина устало откинулась на спинку стула и скрестила руки на груди. — Если я не хочу куда-нибудь идти, я не иду. Угрозы и ультиматумы не помогут.
— Что это за история с Ганжой из Дирижаблей?
— Вы и об этом знаете? Они меня всего лишь припугнули.
— Заявление составляла?
— Я не стукачка.
— Ну-ну, будешь и дальше выгораживать эту топоту?
— Я уличный фотограф. Я фотографирую эту топоту, а не сдаю легавым.
Инспектор скептично хмыкнул.
— Я фотографирую улицу и ее обитателей, среди которых разные встречаются, — продолжала Алина. — Время от времени мне разбивают камеру или дают по голове. Иногда то и другое одновременно. Это нормально. У улицы свои законы — вы либо принимаете их, либо вообще туда не суетесь.
— Они тебя порезали.
— Ну, порезали слегка, с кем не бывает.
— Надеюсь, в следующий раз они порежут тебя основательно, — огрызнулся инспектор. — Лучше б ты фотографировала добропорядочных граждан. Ты хоть представляешь себе, кто такой Ганжа?
— Вот и он меня постоянно спрашивает. Наверно, он недобропорядочный.
— Не еби мне мозги!
— Вам не нравится, когда я стебусь, не нравится, когда говорю серьезно, может, просто помолчим?
— Хочешь в изолятор? Будешь там сидеть в гробовом молчании.
— Гробовое молчание, — криво усмехнулась Алина, — как бы не так. Гробовой гомон. У меня однажды было что-то вроде клинической смерти. Они там бормочут и шепчутся — вот что на самом деле жутко, а не тишина.
— Ты, значит, гробов не боишься? — ехидно осведомился Вишня.
— Фотографа не испугаешь черной комнатой.
— Таких, как ты, нужно давить голыми руками!
— Объединитесь с добропорядочными гражданами. Вместе веселей.
Вишня протяжно вздохнул и страдальчески возвел очи горе:
— Зачем таскаться в Дирижабли? Зачем фотографировать всю эту грязь? Кому это нужно?
— Кому грязь, а кому поэзия. Зависит от устройства глаза. Убивает не грязь, а беспросветная бытовуха.
— Если ты так печешься о детях трущоб…
— Дети трущоб, — перебила Алина, — в опеке не нуждаются. Спекуляции и крокодильи слезы им не нужны. Толпы гуманистов защищают отвлеченную идею и умозрительных бездомных и обездоленных, а при столкновении с действительностью ведут себя самым скотским образом. О своем гуманизме они могут поведать друг другу. Основать общество гуманистов и трепаться томными вечерами.
— Ты мне еще о гуманизме расскажи!
— Рассказывать о бедности с протянутой рукой и жалобными подвываниями — большая подлость и пошлость. Это прерогатива профессиональных нытиков. Я этого себе никогда не позволяла.
— Нормальный человек по доброй воле в Дирижабли не пойдет.
— А я маньяк и фотографирую маньяков.
— Ты всегда предпочитаешь маньяков приятному обществу?
— Общество приятным не бывает.
— В каких еще запрещенных организациях состоишь? — переключился Вишня.
— Я нигде не состою и не шагаю строем. Афишки клею по велению души, а не по указанию очередных мудил.
— Анархистские брошюрки не распространяешь?
— У меня есть брошюрка специально для вас, называется «Искусство не быть мудаком» — Она с досадой посмотрела на легавого. — Когда вы меня отпустите? У вас ведь на меня ничего нет, кроме этих безобидных афишек.
— Безобидных?! — задохнулся вертухай.