— Всего лишь синефильский вечер.
— С показом запрещенных фильмов!
— Вы, главное, не нервничайте, — осадила его Алина. — Скажите лучше, что сейчас не запрещено.
— Опасную ересь можно и нужно запрещать! — долдонил инспектор.
— Безопасна только мертвечина, стерильная бездарь и конъюнктурщина.
— Запреты нужны для ваших разжиженных мозгов!
— У вас они, надо думать, твердокаменные, — спокойным голосом проговорила та. — Или там вообще нечему разжижаться?
— Последнее предупреждение!
— Уй, как страшно! — округлила глаза Алина. — Что воспоследует? Будете мне ногти выдирать плоскогубцами?
— Твою мать, с меня хватит! — взвился Вишня, грузно, отчаянными толчками выбираясь из кресла. — Сейчас ты прямиком отправишься в изолятор! Думаешь, я шучу?
С минуту длилось тягостное молчание. Затем Алина навалилась грудью на стол и сползла на пол, увлекая за собою водопад бумаг. Инспектор неторопливо обошел вокруг стола, упиваясь властью со скотским удовольствием мелкого беса, которого вдруг назначили Люцифером. Сержант попытался поставить девушку на ноги. Пока они возились, к стеклу прильнуло несколько пытливых легашей. Меня оттеснили к телетайпу.
Проворно увернувшись от сержантских рук, Алина вскочила на ноги и навела на вертухаев револьвер.
— Руки, — холодно скомандовала она.
Те подчинились. Мгновение все пребывали в замешательстве; затем в комнату брызнули легавые, на Алину навалились, скрутили, вжали в пол и отняли оружие. Вишня бушевал, рыча и понося весь свет витиеватым матом.
— Господин инспектор, — замялся сержант, разглядывая изъятое оружие. — Тут такое дело…
— Что ты мямлишь? С какими ебанатами я работаю! Олухи! Соплежуи! — запричитал инспектор, брызгая слюной, и сорвался в сочную, избыточно-барочную матерщину.
Соплежуй переждал бурю и корректно откашлялся. Инспектор сдулся и выжидающе затих, обнаружив поразительное сходство с бульдогом: брыластый, колченогий, приземистый урод с приплюснутой мордой и матовой пустотой в пуговичных зенках.
— Это зажигалка с вашего стола, — отрапортовал сержант, старательно отводя глаза.
— Любите кольты? — злорадствовала Алина, которую уже успели поставить на ноги. — Здорово вы струхнули. Инспектор деморализован зажигалкой.
Тот с пеною у рта рванулся к ней.
— Тубо! — крикнула Алина.
— Наденьте ей наручники! — бессильно захлебнулся Вишня.
— И кандалы на ноги не забудьте, — поддакнула та. — Устроим аттракцион в духе Гудини.
— Молчать! — рыдал инспектор.
— Зато теперь вы можете арестовать меня за вооруженное нападение с зажигалкой, — спокойно предложила Алина.
— Никак не пойму, рецидивистка ты или бальная на всю голову.
— Я социопат. Изолятор для меня, считайте, именины сердца.
ДО
Выходные я безвылазно провел в своей каморке, у окна, наблюдая за птицами, хотя смотреть, как они ползают и копошатся в перегное, было тяжело и тошно. Но я уже немного к ним привык — к плохому привыкаешь быстрее, чем к хорошему, — и встреча с этими тварями уже не будила такого бурного отторжения, как поначалу. Единственным результатом наблюдений стало то, что я утвердился в давнишней своей догадке: птицы не спят и не едят, хоть и долбят время от времени бесплодную почву дворика. В порядке эксперимента я накрошил им пышной, свежайшей булки, купленной специально с этой целью в нарядной лавке на углу, — птицы не отреагировали; тогда я попытался привлечь их семенами подсолнечника и арахисом — с тем же плачевным результатом. Потом мне пришло в голову, что птиц смущает моя маячащая в окне физиономия. Я забаррикадировал нишу и, выждав полчаса, нашел свои подношения нетронутыми. Птицы упорно меня бойкотировали.
Но я не собирался отступать, готовый круглосуточно не спускать с них глаз, питаясь собственной ненавистью, как воины в осажденной крепости. Главное здесь — продержаться первые несколько дней без сна, дальше бессонница выносит вас на качественно новый уровень восприятия реальности. Если птицы это вынесли, то чем я хуже? Что-что, а воля у меня всегда была железная. Особенно в доведении до логической развязки заведомо безнадежных дел.
Мне казалось, этот поступок сблизит меня с моими мучителями, поможет понять их. Какой бы гекатомбы от меня ни ожидали эти твари, рассказывать об этом в их планы не входило. Сказавшись больным на работе, я засел в своей мансарде. Пять дней прошли без видимых метаморфоз и подвижек в птичьем поведении; на шестой с ними тоже ничего не произошло — зато стало происходить со мной. Меня по-прежнему слегка мутило и лихорадило, но мозг работал зверски, как мощный гоночный мотор. Чувства обострились, мысли плавно омывали берега реальности. Я словно вышел за границы собственного тела и, обвеваемый приятными сквознячками, наблюдал за собой со стороны. Во всем происходящем вдруг обнаружилась пронзительная нота, некая дополнительная глубина, как это иногда случается с фотографиями, когда сквозь вещный мир просвечивает тайна, второе, третье, седьмое дно, и на тебя со снимка смотрит многомерная реальность, наделенная самостоятельным, скрытым от человека смыслом, не имеющим к нему ни малейшего отношения. Сознание того, что смысл существует, пусть даже и не для тебя лично, действует утешительно.