Рассвет застал меня на полу, в ворохе обойных обрывков. Конечности затекли; стоило мне неосторожно пошевелиться, как злобные, кусачие мурашки забегали по телу. Подтянув к себе длинный лоскут обоев, я долго, с дотошностью шизофреника разглядывал буколический орнамент, изображающий жизнерадостных пастушек и тучные стада овец на идиллическом лужку. С трудом оторвавшись от пасторалей, я поднялся на ноги.
Дальнейшее довольно сложно поддается описанию. Выяснилось, что окно — отнюдь не фантомное порождение моих ночных кошмаров, существует въяве и более чем материально. Выходит оно во внутренний дворик, обнесенный по периметру кирпичной стеной. Стена высокая, оплетена артритными побегами какого-то полуистлевшего растения. Из земли торчат зубцы обвалившейся кладки, сухие дротики травинок и рахитичные кустарники. Картина безрадостная, особенно в обморочно-сером свете осеннего утра.
Разглядывая эти неприглядные руины, я зацепился взглядом за странный сгусток черноты, едва различимый на фоне земли. Он шевельнулся — один, другой раз. Я напряг зрение и с неприятным удивлением обнаружил его двойника, копошившегося у противоположной стены; потом еще троих, не менее проворных, неотличимых от товарищей. Мелькнула мысль о крысах: повадкой и размером эти существа напоминали грызунов. Однако вместо того чтобы ощутить тревогу или болезненное любопытство, возможно, даже страх, я чувствовал лишь нарастающее отвращение. Мною овладело мучительное чувство брезгливости, такое острое и физически непереносимое, что я отпрянул от окна.
Немного отдышавшись, покрытый липким потом, я заставил себя вновь подойти к окну. Они по-прежнему были там, теперь отчетливо видимые в лучах рассвета: черные, цвета жирной земли, лоснящиеся и бесконечно омерзительные. Я насчитал семь штук.
Это были птицы.
ПОСЛЕ
Только я начал привыкать к бесхитростным мещанским радостям — крахмальному белью, уюту, еде три раза в день, — как грянул гром: карета превратилась в тыкву, принц — в нищего. Больничное благолепие разом оборвалось, когда однажды утром обнаружилось, что меня ошибочно приняли за одного второстепенного криминального авторитета по кличке Счастливчик, который в памятную ночь, прошитый девятью шальными пулями, бесславно истекал кровью где-то за городом и скончался, так и не дождавшись медицинской помощи, чем окончательно развенчал миф о своей везучести. Блистательный король борделей подох в канаве, как последний доходяга.
Город неделю лихорадило. Общественность стояла на ушах. Ретивые газетчики, рассчитывая взять врага измором, осаждали дом вдовы и резиденции членов разветвленного преступного клана, к которому принадлежал погибший. Самые предприимчивые атаковали фешенебельное гнездышко в мотеле, где дерганый рецидивист обычно отводил душу в любовных утехах и шумных кутежах, устраивая увеселительную пальбу по проституткам, коридорным, случайным собутыльникам и прочим подвижным мишеням. Словом, усопший был положительно неотразим. Шантаж, вооруженные грабежи, продажа наркотиков, подпольные игорные дома, контрабанда — и это далеко не полный список добродетелей Счастливчика. Таланты предприимчивого юноши только начинали раскрываться, но деятельность уже приобрела поистине раблезианский размах. Смерть поставила на его карьере жирный крест.
Щелкоперы ежедневно изводили тонны бумаги на обстоятельные описания перипетий расследования, щеголяя мудреными медицинскими терминами и профессионально их перевирая. Фамилии главных фигурантов дела традиционно перевирались тоже, отчего эпическая криминальная сага, развертываемая параллельно разными изданиями, распалась на несколько новелл с разноименными героями и сходным сюжетом. Фотографы в погоне за сенсацией готовы были перегрызть друг другу глотки и мехи на фотокамерах. Лица обывателей излучали такой упоенный восторг, какой редко встретишь по поводу свадеб и рождений. Смерть Счастливчика обсуждалась во всех ее кровавых, невыразимо притягательных подробностях. Выдвигались версии, вспыхивали скандалы; политики речисто обличали оппонентов; религиозные фанатики злорадно возвестили о приближении очередного апокалипсиса; городские сумасшедшие разбрасывали по дворам разоблачительные листовки с неистовой пунктуацией и подгулявшей орфографией; энтузиасты затеяли параллельное расследование, запутав и без того размытые дождем следы. На швейной фабрике, где, среди прочего, производили фетровые шляпы, какой-то обезумевший болванщик публично взял на себя вину за все вышеперечисленное, после чего повесился в подсобке. Поиски истины, как это часто случается, выродились в скверный водевиль. В пылу междоусобных войн и подковерных плутней причина переполоха незаметно зачахла, скукожилась и за ненадобностью отвалилась.