Сперва я по-детски радовался смене оптики, графической точности, с которой прорисовывался окружающий мир, ментальному перерождению в пределах одной отдельно взятой головы; но вскоре понял, что, если это эйфорическое, изматывающее бодрствование не прекратится, я просто сойду с ума. В состоянии перманентного бодрствования все мои мысли неотступно крутились вокруг птиц. Птиц беспощадных, птиц хищно выжидающих, птиц, которым было что-то нужно от меня.
Я изучил мигрень во всем ее мучительном многообразии, оттенках и переливах. Мы с ней заклятые друзья. Теперешняя боль напоминала зубную и проявлялась приступообразно. Когда я наконец решил поспать, из этого ничего не вышло. Пришлось купить снотворное.
Стоя у окна, я некоторое время раздумывал, какая доза необходима, чтобы усмирить свирепого зверя в моей черепушке. Одной не хватит. Я положил на ладонь две глянцевые продолговатые пилюли. Решил, что этого недостаточно, добавил третью. Подумал, что и эта доза не поможет. Ощутив на себе чей-то пристальный, тяжелый взгляд, я поднял глаза — и едва не задохнулся от ужаса и омерзения. Карниз тесно обсели птицы, буравя меня своими выпуклыми, цепкими, колючими глазами. Я ощутил знакомую тяжесть в затылке; что-то тягучее и черное разливалось по всему телу, точно мне впрыснули в кровь горячую смолу. С холоднокровием естествоиспытателя я наблюдал за своей правой рукой, щедро отсыпающей пилюли в ладонь левой. Птицы смотрели поощрительно. Тревога сменилась чувством безысходности, необходимости и неизбежности происходящего. Меня придавило апатией, тягостным и горьким пониманием того, что так надо. Я медленно поднес ладонь с пилюлями ко рту, но при виде этой белоснежной горстки меня охватила внезапная ярость. Стряхнув оцепенение, я на ватных ногах подошел к окну и швырнул в форточку сначала те пилюли, что были у меня в руке, а после — все оставшиеся, вместе с пузырьком.
Птицы успели предусмотрительно ретироваться вглубь дворика. Это привело меня в бешенство. Умом я понимал, что открывать окно нельзя ни в коем случае, но уже не мог противиться внезапно накатившим чувствам. Одолев неподдающиеся створки, я стал бросать во двор, как в пасть прожорливого монстра, все, что попадалось под руку. Войдя во вкус, я обнял шкаф и поволок его с истошным скрежетом туда же, к черному жерлу, втиснул, как в пазы, в проем окна и стал отчаянными толчками проталкивать.
Когда в дверь постучали, я сидел на полу, опустошенно привалясь к торчащим ножкам шкафа: верхняя его часть была снаружи, нижняя повисла в комнате. Не сразу определив источник шума, который я поначалу принял за помехи в голове, я понуро поплелся открывать. За дверью стоял дворник, похожий на приземистый, замшелый пень, пустивший корни на моем пороге. Мозолистые руки с крепкими и прямыми, как стволы сиринги, пальцами неуклюже висели вдоль туловища. Это были руки, непривычные к праздности, и даже в состоянии покоя от них веяло силой и мощью античного божества. Такими кулачищами герои мифов лущат головы врагов.
— Там к тебе какой-то пацан. — Старик неодобрительно пошевелил усами и сощурил древние, ясные и полные какой-то застарелой горечи глаза. — В парадное я его не пустил.
Он помедлил, переминаясь с ноги на ногу, покачал головой и заковылял вниз по лестнице.
Выйдя во двор, я в предрассветной мути различил фигурку, с мерным гулом катавшуюся на калитке. Я подошел к воротам и некоторое время слушал стенания простуженного чугуна. Алина прильнула к мокрым прутьям, сверкнув глазами из-под козырька кепки-гавроша: «Не хочешь прогуляться? Будет интересно». Я представил свое возвращение в каморку, к птицам и торчащему из окна шкафу, внутренне содрогнулся и утвердительно кивнул.
— Это фотокор из «Декадента», — извиняющимся тоном пояснил начальник сборочного цеха, кивая на Алину.
В безликом кабинете управляющего было душновато. Между окном и дверью лежала теневая зебра жалюзи. Стол обступали ящики с бумажным хламом. Над креслом, словно икона под стеклом, сияла фотография директоров завода. Хозяин кабинета, апоплексический толстяк, лысый и улыбчивый, как китайский божок, которому гладят пузо для исполнения желаний, застыл в дверях.