От затканных листвой каналов тянуло сыростью, горьким и пряным духом поникших трав. Воздух обнимал прохладой волглые стволы деревьев, четко очерчивал каждую складку на коре, изгибы ветвей, прожилки листьев, насквозь просвеченных солнцем; напаивал пейзаж свежими соками, делая зримой рябь в кронах от порывов ветра и вальсирование воды в речных водоворотах.
За сквозистой ивовой завесой прятались дома: двух-или трехэтажные, с ухоженным палисадником и видом на запущенный канал. Здания, как правило, имели модерновую, ассиметричную композицию и состояли из двух частей — цокольной, кирпичной или известняковой, и верхней, бревенчатой, искусно декорированной резными узорами на карнизах и наличниках, с чешуйчатыми башенками, шатровой крышей и беспорядочно разбросанными по фасаду окнами различной формы и величины. В восточной части острова сохранились допотопные мазанки из ила и камыша — жилые, с обязательной лодчонкой под косматым навесом и рыболовной сетью на кольях. Сплетенья ив прорезывались яблонями, рябые паданцы которых плавали в воде.
По главной улице — просторному каналу — скользили лодки, груженые урожаем местных яблок и овощей с огородов на островах, щедро разбросанных по дельте. Фрукты и овощи благодаря илистым и плодородным, как в Древнем Египте, почвам приобретали отменный вкус и колоссальную величину. На узкой улочке, стоя по колено в воде, чумазый, словно изваянный из грязи дядька выгребал из обмелевшего канала ил и ломтями укладывал его поверх топкой почвы, а двое подростков укрепляли склон ивовыми кольями. На оживленном перекрестке старуха поднимала с помощью троса среднюю часть разводного моста, чтоб пропустить гробообразную пирогу, просевшую под весом яблок. Дети несли по очереди огромный, драгоценный арбуз, благоговейно передавая его с рук на руки. Возле причала толкались и цокали бортами каюки местных огородников. Лодки благоухали медом осенних плодов, над которыми осы справляли свои пьяные сатурналии. Жилистые, выдубленные солнцем молодцы в фуфайках передавали плетеные корзины по цепочке к большим весам, после чего ссыпали яблоки в кузов грузовика, где фрукты продолжали погрохатывать, будто рассаживались поудобнее.
Обогнув причал, мы свернули на улочку с дремучей яблоневой аллеей. Тугие, сочные плоды с подбитыми боками и лопнувшей кожурой ковром устилали сушу, покачивались поплавками в воде, источая терпкий аромат. Какая-то птица заполошно хлопала крыльями в камышовой глуши. Алина задержалась напротив дома по четной стороне, пристально вглядывалась в одно из окон.
Миновав судоверфь, мы вышли к пристани, окаймленной ольхами и черными тополями. Берег зарос каскадами листьев, стеблей и растрепанных метелок тростника. Ивы купали седые бороды в воде, запорошенной ланцетными листьями. В тишине было слышно, как трещат и постреливают дощатые тротуары в глубине острова. К запаху речной воды примешивался солоноватый, йодистый привкус моря, до которого отсюда было рукой подать. На бepeгy лежали перевернутые лодки: новенькие каюки чередовались с посудинами, борта которых обросли бахромой ракушек, а нос прогнил и провалился, как у сифилитика. Вдали виднелась гавань Монастырского острова с рядами гичек, спрятанными в ивовых зарослях гребными и яхт-клубами, двадцатиметровой деревянной горой и колесом обозрения.
На деревянной перекладине, испещренной загадочными робинзоновыми зарубками, висел судовой колокол. Алина дернула за веревку, и колокол издал невнятный, осторожный стон; качнувшись пару раз, он прочистил горло, окреп и запел в полную силу. Звон по задумке должен был пробудить от векового сна местного лодочника — или иные хтонические силы.
Алина села на перевернутую лодку и, теребя в руках ивовый прутик, стала смотреть на дощатую халупу на берегу. Вскоре на пороге вырос старик в штормовке и резиновых сапогах, высокий, заросший щетиной по самые глаза, с крючковатым носом и скудными остатками волос на загорелом черепе. В руке у него был шест, на который он опирался, как на очень длинный посох. Приблизившись, лодочник придирчиво оглядел Алину с головы до пят, скользнул глазами по ее рукам и, не говоря ни слова, поволок свой остроносый челнок к воде.
Каюка была похожа на своего кормчего, как старый пес на хозяина. Старец мрачно возвышался на корме, глядя прямо перед собой с бесстрастием слепца. Было слышно, как мерно погружается в воду шест. В небе парило рыхлое облако в форме птичьего крыла. Алина полулежала на носу и зачарованно чертила пальцем по воде. Зеркальную гладь царапали три водные дорожки — от лодки, Алининой руки и водомерки, шедшей вровень с лодкой.