Когда мы причалили к пристани, в окнах дощатого здания теплился свет. Лодочник не показывался, по-видимому, равнодушный к людям, которые плавают на острова. Я представил себе этого схимника, коротающего вечера за чтением религиозных текстов, душеспасительными размышлениями и прочими богоугодными занятиями.
На улице с яблоневой аллеей горели фонари, набрасывая на фасады зданий густую сеть лиственных теней. Лампы казались добела раскаленными плодами. В зарослях обосновался трескучий оркестр сверчков. Кто-то копошился в камышах.
Подтянувшись на руках, Алина взобралась на кованый козырек крыльца и ловко перебралась на карниз, опоясывающий дом на уровне третьего этажа. Распластавшись по стене, девушка стала продвигаться по карнизу, делая точные, эластичные шажки. Заняв стратегическую позицию на яблоне напротив дома, я стал смотреть, как черный силуэт ползет по фасаду. Все окна второю этажа были темны и тусклы; на первом светилось угловое окно, где двигались в странном миметическом танце тени людей.
Достигнув цели, Алина ухватилась за фигурные выступы оконного наличника и скользнула в открытую фрамугу. Модерн хорош хотя бы тем, что всегда дает возможность за что-нибудь ухватиться. Декоративные карнизы, гирлянды и узорные розетки, наличники с диковинным орнаментом и резными навершиями, крыши со шпилями — бесценное подспорье для авантюристов всех мастей, влюбленных или ненавидящих.
Держа под наблюдением крыльцо и окрестности, я искоса поглядывал на окно, расположенное напротив моего насеста. Пляшущий луч фонарика обшаривал комнату, выхватывая из темноты случайные, застигнутые врасплох предметы обстановки. Сноп света кружил по комнате, медлил, во что-то подслеповато всматриваясь, и снова начинал кружить. Наконец оконные створки скрипнули, и в сумеречном провале комнаты замаячил Алинин силуэт. В этот момент без каких-либо подготовительных прелюдий щелкнул замок, дверь распахнулась, облив девушку слепящим светом из коридора, и на пороге вырос чей-то зловещий силуэт.
— Какой сюрприз!
Крыльцо находилось у меня под наблюдением; следовательно, Вирский не ушел, как ожидалось, в игренскую психушку, где подрабатывал санитаром, а все это время был внутри, возможно, у недремлющих соседей; либо воспользовался черным ходом, о существовании которого Алинины источники подло умолчали.
— Я забрала свои фотографии и уже ухожу.
— Нормальные люди пользуются дверью.
— Нормальные люди не воруют фотографии.
Алина ловко перемахнула через подоконник, замерла на карнизе, чуть наклонила корпус и спрыгнула, поджав колени к груди; приземлилась на носки и упруго перекатилась через правое плечо. Я тоже стал спускаться, слепо нашаривая ветки, промахиваясь впопыхах, срываясь, повисая; несколько раз чудом не кувыркнулся вниз, а спрыгнув, приземлился в лужу с окрошкой из жухлой листвы и торопливо отступил в тень.
Вирский выругался, высовываясь из окна. Алина невозмутимо отряхивала землю и налипшую листву.
— Чокнутая! — крикнул он. — Ты ничего себе не сломала?
Шум разбил сон добропорядочных жильцов и взбудоражил весь дом. Хлопали ставни, вспыхивал заполошный свет, и заспанные люди, с трудом продрав глаза, высовывались из окон в тревожную, полную криков и опасностей ночь. Алина, крадучись, яко тать в нощи, слилась с пятнистой тенью дерева — и снова отделилась от нее несколько секунд спустя, и, запрокинув голову, как горнист, взглянула на Вирского, и завозилась, торопливыми порциями извлекая из-за пазухи кусок какой-то материи, как фокусник достает из шляпы вереницу шелковых платков. Смятенные соседи наблюдали за происходящим с нарастающей тревогой.
— Я украла твою рубашку! — Алина для пущей убедительности помахала рубашкой над головой и, наспех затолкав украденное под куртку, дернула вдоль канала.
ПОСЛЕ
Улица Головорезов, карабкающаяся на холм Св. Софии к Университету, вопреки хулиганскому названию, казалась квинтэссенцией уюта и покоя. Она была тесно заставлена торцами зданий, как книжными корешками. Стены из тесаного камня пропахли стариной. Толпа шумливых школяров к ночи поредела и почти иссякла. Поверху тянулись заросли ресторанных вывесок и дорожных указателей; понизу, за столиками, в компании полупустых бокалов и захлопнутых зонтов, сидели редкие посетители кафе. Официанты смахивали сор со скатертей и составляли из столиков и стульев натюрморты. Витрины книжных и антикварных лавок сияли приглушенным светом. Гирлянды лампочек сонно мигали поперек улицы. Стены и тумбы пестрели остатками плакатов и протестных листовок, содранных полицией и слизанных недобросовестным дождем. На улице Фей, богатой на абсентные со скверной репутацией и самой рафинированной публикой, шипела и пенилась ночная жизнь: богемные огни, взмывы кафешантанной музыки, пьяная толчея, постовой и путаны при исполнении. Местный рапсод в отрепьях терзал саксофон, исторгая из инструмента тоску и любовное томление. Зато на улице Часовщиков все было благочинно, и луны циферблатов на фасадах лавок светились и тикали во тьме. Каменные плиты в скверике близ Медакадемии радовали прохожих афоризмами великих и современными амурными уравнениями с двумя неизвестными. Какой-то жестокосердный юнгианец накарябал мелом: «АНИМА + АНИМУС = ПСИХОЗ».