Справа от входной двери в рамке под стеклом висели правила поведения для учащихся, существенно усовершенствованные адресатами: вымарав «vetatur», они оставили список гипотетических соблазнов нетронутым, так что запрет преобразился в рекомендацию. Анонимный автор этого выдающегося во всех смыслах манускрипта был, безусловно, человеком опытным, порочным, с недюжинной фантазией и изворотливым умом лопочущего на латыни демона-искусителя — до некоторых запретных действий без его подсказки никто бы просто не додумался. Рядом с правилами красовался образчик студенческого фольклора по мотивам Домье: карикатура «Флик» с похожим на Луи-Филиппа грушеголовым, брюхатым хряком, который глотал студентов, вползающих ему в пасть по конвейеру.
Я устроился в нише у открытого окна с видом на западный склон холма. За разнобоем черепичных крыш чернели островерхие очертания журфака и мехмата, к которому лепилась толстенькая тура ректората. Чуть поодаль торчала зубчатая башня Публичной библиотеки, отороченная винтовой лестницей, с аккуратными балкончиками и круглыми окнами. На северо-западе сияло смерчеобразное скопление огней, в которое по ночам преображалась площадь дез Эссента. По мосту Намеков тек нескончаемый, густой, как лава, поток транспорта; отражения фонарей висели в воде огненными поплавками. Проспект Добролюбова пылал и плавился, искрился и бликовал бенгальскими огнями зданий и аллей иллюминованных деревьев.
Стена над лежанкой Зума была обклеена фотографиями его авторства. Преобладали крупные планы рук с морщинами и гиперреалистичными порами и разновозрастные лица с такой маниакальной степенью детализации, когда не действуют привычные каноны красоты, когда лицо — не совокупность черт, но поверхность неизведанной планеты; плюс пара натюрмортов со светописью и любовью к алюминию, стеклу и стали в духе Мохой-Надя. Чуть в стороне были прикноплены газетные вырезки со снимками, опубликованными разными изданиями во время забастовки: развороченная ресторанная терраса с пустыми столиками и обломками стульев («Во время забастовки ни один столик не пострадал») и площадь с трамваем, торящим тропку сквозь составленную из шляп толпу, как молотилка в поле подсолнухов («Страда»).
— Я думала, ты болеешь, — Алина конфисковала у Зума косяк и села в изножье кровати, обняв колени.
— Я болею. — Он сделал стоическое лицо. — Трава в порядке дезинфекции.
— В деканате теперь двойные двери и решетки на окнах, — Алина затянулась, держа косяк большим и средним пальцами. — Они нас побаиваются после сентября.
— Ты веришь, что они выполнят обещания?
— Я верю только святому Эльму.
— В карцере даже охраны сейчас нет. Всех распустили. Камера нараспашку.
Карцер или, как его деликатно именовали в университетской администрации, «уединенная комната», располагался на седьмом этаже, аккурат над жильем студентов, и между узником и пансионерами происходил плодотворный обмен полезными сведениями; арестант настукивал товарищам зашифрованные послания и просьбы, а те с помощью ряда ухищрений снабжали его предметами первой необходимости. Охрана этим проделкам попустительствовала, исправно изымая половину переданного. Инспекторы и их присные круглосуточно шныряли по коридорам и аудиториям, вынюхивая, выпытывая, увещевая, ведя душеспасительные и душегрейные беседы с подопечными. Армия фликов делилась на две самостоятельные страты: одни выслеживали правонарушителей, другие кропали разоблачительные цидульки и канцелярские реляции. Студент был объектом отеческой опеки и неустанной слежки со стороны инспекторского племени, которое в последнее время так размножилось и разжирело, что ему выделили отдельный флигель с символичным видом на площадь Семи повешенных. Флики обладали почти неограниченной свободой действий, предполагающей широкие карательные и поощрительные полномочия. Именно эта паразитическая иезуитско-полицейская институция явилась главной причиной сентябрьских студенческих выступлений.
Алина неприязненно оглядела комнату:
— Не представляю, как ты живешь в этой мышеловке.
— А я не представляю, как ты живешь на барже.
— Там свобода. Социум не поймает меня в свои сети.
— Против прогрессивной общественности не попрешь.
— Прогрессивная общественность — это элитная шлюха, которая дает за высокие идеалы, — Алина привалилась спиной к стене. — Мы сегодня на физре баррикады разбирали. В спортивном зале до сих пор груды стульев и парт.
— Не физра, а физвоспитание, — поправил Зум, — как учит нас физручка.