— Не физручка, а физвоспиталка, — Алина сгребла в ровную стопку фотографии, веером брошенные поверх одеяла, и быстро просмотрела, отмечая каждый снимок сменой мимики. — Похоже на машину времени, — заметила она по поводу подсвеченной театральной тумбы с лицом продавщицы в окошке.
— Шелест говорит, там косяки с контрастностью.
— Я видела ее во время забастовки. Правда, издалека.
— Я тоже, — усмехнулся Зум. — Нас вместе запихивали в «салатницу». Она кричала, что не позволит бить ее студентов.
Он переложил фотографии на тумбочку — своеобразную метафору студенческого кочевого быта, — захламленный и одичалый вид которой свидетельствовал о вечной неприкаянности, метаниях, прозрениях и заблуждениях молодости.
— Ты будешь играть у Мальстрёма?
— Он придумал эпизод, где героиня разбивает зеркала с собственным отражением, — Алина затянулась и после паузы выдохнула сладковатый дым. — Не могу же я упустить такую возможность.
— Стриндберг в гробу перевернется.
— Не думаю. Хотя Мальстрём из тех, кто любит классиков в гробах переворачивать. Из лучших побуждений. — Она рассеянно разглаживала складки на одеяле. — Там еще будет что-то вроде пластических танцев и пантомимы. Против этого Стриндберг не стал бы возражать.
— Что нового можно сказать о социальном расслоении?
— Социальное расслоение ни при чем.
— Разве пьеса не о том, что хваткий кухаркин ум здоровее декадентского?
— Можно лишь догадываться, что у Мальстрёма на уме.
— Он сноб или мизантроп?
— Смотря что вкладывать в эти понятия.
— Сноб считает большую часть рода людского скотобазой, — Зум перевернулся на бок, подперев голову рукой и утопив пухлый локоть в подушке. — А мизантроп усматривает в каждом человеке самобытную личность, убежден, что каждый омерзителен по-своему и заслуживает отдельного обстоятельного разговора.
— Мальстрём ни то и ни другое. Он любит разыгрывать эдакого задающего вопросы простачка. У него свой собственный диалектический метод. Он повитуха.
Зум страдальчески поморщился, когда Алина кивнула на пузатую склянку на тумбочке.
— Лекарство не должно быть приятным на вкус. Больной быстрее выздоравливает, проникнувшись мыслью, что он многое перенес и перестрадал.
— Перестрадал. — Это прозвучало как зачин старинной очень сентиментальной баллады. — Кстати, — оживился Зум, — я сегодня видел твоего киномеханика.
— Он давно уже не мой.
В комнату, слегка сутулясь, ввалился зализанный, облаченный в полосатую пижаму юноша и, взгромоздившись на койку у двери, зарылся с головой в книжные залежи на полке.
— Дурь я больше не курю, — гордо отрезал он в ответ на предложение Зума забить косяк. — Не хочу прокурить себе все мозги.
— У-у-умный Артур, — протянул Зум.
— Распиздяи, — огрызнулся тот. — Между прочим, посещения после десяти запрещены.
— Вот и укладывайся баиньки, — напутствовал его Зум.
ДО
Ветер весь день ерошил кроны тополей, трепал и выполаскивал ивы в реке, гнал палую листву и перелетный мусор по набережным, пыля и заюливая в закоулки. Вывеска «Аталанты» с тремя серебристыми яблоками болталась на цепях и жалобно скрипела. Простуженное небо обложило тучами. Чайки снимались с парапета и повисали над пасмурной водой, как на марине давно забытого художника. Безлюдная, обезображенная ветром набережная стала неузнаваемой. В воздухе висела пыль, будто во время песчаной бури. Выдернутый из гнезда зонт вприпрыжку покатился по террасе, и Фикса припустил за ним, настигнув беглеца на проезжей части под ругань автомобилистов и какофонию клаксонов. Затем повисло затяжное, томительное безветрие. Все стихло, рыхлое небо опустилось еще ниже и придавило землю пепельным исподом с белыми подпалинами.
Я сидел за стойкой и набрасывал в блокноте уличные сценки и беглые портреты посетителей «Аталанты». Среди завсегдатаев преобладали речники: рабочие судоверфей, крановщики, крючники, лоцманы, рыбаки, шкиперы с барж, стоявших караван-сараями возле разгрузочных площадок. Это были люди особенной породы, кочевники и одиночки со смуглыми просоленными лицами, с наколками на мускулах и закаленными, рельефными, как у кирасиров, торсами, в фуражках, тельниках, потертых скрипучих кожанках, с хронической хандрой в глазах и несбриваемой щетиной. Они вразвалочку причаливали к стойке, заказывали выпивку и молчаливо с ней разделывались, держась за рюмку, как за кнехт. Пахло от них пиленым лесом и дешевым табаком. Моряки всегда выделялись из толпы, даже когда были одеты в ветошь и пьяны в хлам. Соленая вода бесповоротно изменила психомоторику, мировоззрение, религию этих людей; словно они, валандаясь по волнам Мирового океана, причастились чуда, стали носителями некоего запретного знания, кожей впитали нечто такое, что сухопутным крысам недоступно. Я не терял надежды запечатлеть живого флибустьера, корсара без страха и упрека или контрабандиста, на худой конец, довольствуясь покамест паллиативом в лице портовых рэкетиров (довольно неприглядном, надо сказать, лице). По вечерам закусочная до отказа набивалась публикой самого разного сорта и пошиба: портовое жулье мешалось с интеллектуалами, молчуны с пустомелями, студенты с легавыми, мелкая шелупонь с великими махинаторами, пресыщенная богема с лобастыми отроками из мореходки. Был даже водолаз, вылавливавший из черных пучин По утопленников, среди которых было много прекрасных женщин с ослепительно белыми зубами.