В очередной раз звякнула входная дверь, впуская вместе с шумом ливня ораву вымокших студентов, сразу же дружно облепивших стойку. Вместе с вновь прибывшими в закусочную просочились звуки ливня и сквозняки, пустившиеся гулять между столиками. Чуть погодя от гомонящей свалки отделилось несколько человек. Спина в черном блейзере показалась мне смутно знакомой; когда ее обладатель обернулся, я узнал Вирского. Он что-то говорил сутулому типу в студенческом берете — и осекся, увидев Алину. Пару секунд он неотрывно на нее смотрел, потом стал протискиваться к ее столику, с трудом прокладывая путь сквозь галдящую толчею.
Он сел напротив нее, и они молчали, глядя друг на друга с сосредоточенной серьезностью. В воздухе отчетливо потрескивало электричество. От грома дрожали стекла, дождь превратился в серый шум.
Когда я в следующий раз посмотрел в их сторону, за столиком уже никого не было. На скатерти лежал забытый «Пьяный корабль».
ПОСЛЕ
На тротуаре стоял фургон «Плутона» с аляповатым изображением одноглазого кота на боку. Из серого, неровно крашеного автомобильного чрева доносилось нестройное мяуканье. На шум слетелась целая стая старых стервятниц, которых неодолимо влечет к чужим бедам, болезням и смертям.
Напротив баржи на ветке тополя сидел осатанелый Титорелли и бешено шипел. Под деревом, расставив кряжистые ноги и одинаково уперев кулаки в бока, стояли двое в серых комбинезонах. Рядом, на расстеленной рогожке, как в операционной, были заботливо разложены какие-то зажимы, щипцы, удавки и прочие пыточные приспособления, снабженные кольями и крючьями. Поодаль стояла стальная клетка с толстыми прутьями и гостеприимно распахнутой дверцей, точно кот был птичкой, которая совсем скоро туда впорхнет.
Рослый, обритый наголо, с плоским и лоснящимся, как блин, лицом, детина пытался подманить кота поближе. Ему слащаво вторила напарница, лицо которой украшал курьезно крохотный, бриошеобразный подбородок. Обширные щеки, глазки-щелки и две тугие гульки, как пара рожек, по бокам пробора делали ее похожей на школьницу, которая с годами не взрослела, а раздавалась во все стороны.
— Оставьте его в покое, — Алина остановилась у плутоновцев за спиной.
— Так это твой кошак? — спросил детина с выражением беспримесной, несокрушимой тупости на лице.
— Как его зовут? — засюсюкала его толстомясая спутница, огуливая себя веревкой, как корова хвостом.
— Его зовут Идитенахер.
— Но-но, — погрозила колода с рожками. — Ты знаешь закон о черных котах?
— Он не черный, у него белое пятно на лице.
— У котов не лицо, а морда.
— Это у вас морда.
Плутоновцы переглянулись, словно бы проверяя друг на друге истинность этого утверждения, озадаченно почесали в затылках и покосились на кота. Тот ощетинился и зашипел с удвоенной силой.
— А не врешь? — сощурился детина, и на лице его появилось привередливое выражение, с которым домовитый покупатель щупает овощи на прилавке. — Ты зубы нам не заговаривай.
Великанша похлопала себя по студенистому пузу:
— Откуда мы знаем, может, ты сама это пятно нарисовала.
Плутоновцы возобновили охоту, похожие на безмозглых, сытых троллей. Они увещевали и улещивали, грозили и махали кулаками, пытались даже сбить добычу с помощью палки с сеткой на конце, похожей на садовое приспособление, которым снимают спелые фрукты с дерева. Но Титорелли не созрел еще для переезда в кошачий приют. Вконец умаявшись, парочка зашушукалась в сторонке.
— Так уж и быть, — барственно проговорил детина, — поверим в этот раз.
Он свернул свою жутковатую скатерть-самобранку и стал взбираться вверх по лестнице на набережную. Его напарница навьючила на себя оставшиеся орудия ловитвы и припустила следом, ожесточенно вертя огромным крупом.
— Может, действительно, перекрасить тебя в пятнистую корову? — спросила Алина у Титорелли, снимая его с тополя. Тот зажмурился, не воодушевленный подобной перспективой.
ДО
— Где твой Денис? — Мама Клара вытерла пухлые руки о фартук.
— Лягушек препарирует, — хихикнул Фикса.
Алина рассеяно клевала соленый арахис из плошки на стойке.
— Психоанализирует, — поправила она.
Фикса следил за варварским опустошением плошки с гримасой скорби и неизбывного страдания. Скупость его была столь страстной и всепоглощающей, что внушала серьезные опасения за его психическое здоровье. Каждая даровая крошка и капля алкоголя отзывались в сердце Фиксы болезненной нотой. Он маниакально экономил и подсчитывал не только свои кровные, но и чужие деньги, мог долго и горячо отчитывать какого-нибудь посетителя за непростительное мотовство, непрактичную покупку или неудачное капиталовложение. Любое — даже мысленное — преступление против денег этот гарпагон воспринимал как личное оскорбление.