Фикса проворно подхватил плошку и спрятал в недрах стойки. Мама Клара окинула Алину неодобрительным взглядом:
— И что, твой студент-медик тебя любит?
— Конечно, нет, — сухо ответила Алина.
Теперь я видел ее редко и урывками. Однажды столкнулись на набережной: она плыла куда-то по каналу на своем велосипеде-амфибии. Несколько раз — в Софийском парке, где она была вместе с однокурсниками. Чаще я видел ее в компании Вирского. Они сидели в темном, битком набитом кинозале «Райка», где в череде сверхкрупных планов ортодоксальные теологи и богословы, подкручивая рожки, с пристрастием допрашивали Жанну д’Арк; или молча стояли у окна в фойе — если, конечно, не считать разговором обмен взглядами и череду вспыхивающих и медленно затухающих улыбок — своего рода просодию отношений, где есть свой ритм, тон, интонация, паузы, ударные и безударные слоги; где перемена напряжения содержит в себе больше смысла, чем многословный монолог. Так иногда, слушая музыку, начинаешь видеть образы, в которые она воплотилась. Ритмический рисунок вдруг становится зримым. Это могло произойти при встрече, посреди молчания или оживленного разговора: разом спадали все покровы, и оказывалось, что разговор ведется вовсе не о том, о чем бы мог подумать случайный слушатель. Словно в соседней комнате звучала тихая мелодия, которую то и дело заглушали назойливые посторонние шумы. Эти двое продолжали вглядываться друг в друга с напряженным, взыскательным вниманием, окрашенным во множество оттенков, от светлой иронии до тонкого, тягучего угрюмства. Они могли не думать друг о друге, находиться в разных углах комнаты или в разных галактиках, заниматься самыми разными делами, но это были лишь ответвления, побочные темы, как в джазовой пьесе со свинговой раскачкой.
— Кто это тебя так разукрасил? — спросила Алина.
Лицо Вирского украшали свежие ссадины над бровью и на скуле, костяшки пальцев на кулаках были разбиты; держался он неестественно прямо и как-то слишком сдержанно, неровно и неуверенно дышал, как человек с травмой грудной клетки.
— Тут пишут про вчерашнюю массовую драку между гребными клубами. — Из кухни вышла мама Клара с газетой в одной руке и чашкой кофе в другой. — Чего им неймется? — заохала она, прихлебывая кофе, и зацепилась острым, подозрительным взглядом за Вирского: — Ты ничего об этом не знаешь? Ты ведь тоже греблей занимаешься? Откуда ссадины?
— В душе поскользнулся, — Вирский посмотрел на Алину и кивнул на царапину у нее на шее: — А это что?
— В душе поскользнулась.
— Толстосумы хотят превратить спортивный клуб в площадку для пикников, — прокомментировал Алинин сосед слева с курчавыми волосами и значком яхт-клуба на блейзере. Он рассеянно потер широкий плоский нос и рывком опрокинул в себя содержимое рюмки.
— Кто же кому вломил? — спросила Алина.
— Пишут, полиция локализовала конфликт, — проворчала мама Клара и стала наступать, разя противника рапирными ударами речи: — Только и умеют, что морды друг другу бить! Бездельники!
Все молчали. Хозяйка «Аталанты» обиженно поджала губы, поправила идеально уложенные волосы и, ошпарив присутствующих презрением, с достоинством понесла газету, кофе и свою высокую прическу на кухню.
— О, еще один в душе поскользнулся, — отметил Фикса, когда к стойке подошел речник с перебитым носом.
Погрохатывали бильярдные шары, стаканы и кружки стучали с круглым, плоским, толстостенным звуком. Радио скороговоркой выбалтывало последние новости. Нагруженный подносами со снедью Фикса сновал из кухни в зал. В музыкальной мешанине голосов солировал чей-то хрипловатый баритон. Облокотясь на локти, Алина привалилась к стойке спиной и с отсутствующим видом разглядывала носки своих ботинок. Вирский сосредоточенно вертел в руках соленый крекер. Некоторое время они сидели молча, неподвижно, не глядя друг на друга. Потом она повернула голову и внимательно на него посмотрела, протянула руку и осторожно обхватила его повыше пояса. Он с треском раскрошил крекер.
Когда они ушли, к стойке, пошатываясь, причалил траченый жизнью поддатый речник.