— Вам бы все хиханьки, — Леман облокотился ладонями на стол. — Детишечки.
Мальстрём повертел в руках пластинку Чарли Паркера и вновь переключился на фотографии. Алина с Зумом призывали друг друга стать доктором Калигари. Леман курил со снисходительной ухмылкой.
— Это Тацио Амари? — Мальстрём вопросительно помахал в воздухе фотографией с поджарым брюнетом в комбинезоне гонщика: небрежно облокотясь на локоть, тот полулежал на расплавленном асфальте на фоне пыльного болида, в точности повторявшего его расслабленную позу, и разговаривал с присевшим на корточки механиком. — Тот самый гонщик?
— Я делала о нем фоторепортаж для одного спортивного еженедельника.
— А говорят, он не подпускает к себе журналюг.
— Меня подпустил.
— За ним, наверное, фанатки табунами бегают?
— Не знаю, — Алина застопорила стул носком ноги, встала и подошла к иллюминатору. — Меня интересовали не табуны, а Тацио. Он очень замкнутый, повернут на своем болиде. Это как бы продолжение его рук и ног. Поэтому по-настоящему он живет только за штурвалом. Он и в бензин подмешивает собственной крови.
— Помню, меня в детстве поразило, что снимок — это промежуток времени, — Мальстрём прищурился, разглядывая фотографию на вытянутой руке, — динамика, пусть даже какие-то доли секунды. Остановить мгновенье невозможно.
— Всюду жизнь, — заметил Зум.
С канала донеслась перекличка буксиров. Алина оглянулась, щурясь от солнца:
— Фотография никогда не была мертвым, механическим воспроизведением реальности.
— Амари нигде не смотрит в объектив, — Мальстрём придирчиво разглядывал серию снимков. — Вообще как будто не позирует.
— Я не делаю постановочных кадров. Он просто жил, занимался обыденными делами, а я его в течение дня фотографировала.
Мальстрём продолжал перебирать фотографии, время от времени разражаясь отрывистым комментарием и подкрепляя сказанное жестикуляцией.
— Саксофонист… Знакомое лицо. — Он сузил глаза, усиленно вспоминая: — Это не тот, что сидит на кокаине?
— К черту кокс, — отрезала Алина. — Главное, как он играет.
— Этих я не знаю.
— Они из Дирижаблей.
— Свирепые.
— Это вы еще не видели нашу физруч… физвоспиталку, — сказал Зум. — Вот кто свирепый. Похожа на эйзенштейновскую Ефросинью Старицкую.
— Ефросинья Старицкая — типичная фам фаталь, которая строит козни, пока царь страдает бородою вверх, — Алина села рядом с Зумом. — Эйзенштейн внедрился Ивану Грозному в подкорку и обнаружил там низкие дверки, извилистые ходы и горы трупов.
— Экспрессионистская эстетика не для слабонервных, — Зум облокотился локтем на ступеньку. — И фам фаталь тоже.
— Фам фаталь — абсурдная героиня, — сказал Леман, — ей интересен сам процесс, а не его результат.
— Проблема фам фаталь в том, что она недолилит: работать не хочет, а домохозяйкой быть не может, — Алина обдула челку с глаз. — Тот еще экзистенциальный тупик.
— А роковые Евы? — засомневался Мальстрём.
— Ева может быть красивой, обольстительной, умной, но роковой она не будет никогда — она для этого чересчур благополучна. Это домашний ангел с поварешкой, который к мужчинам испытывает материнские чувства, мечтает женить их на себе и взаперти кормить котлетками. Когда Лилит сбежала от Адама, Бог сотворил ему усидчивую подругу из ребра. Правильная Ева, в отличие от неправильной Лилит, любит рутину, освященную многовековой традицией.
— А Лилит?
— Она в бегах, — усмехнулся Леман.
— В движении, — уточнила Алина.
— Может, Бог еще помирится с блудной дочерью, — понадеялся Мальстрём.
— Богу не нужны дочери. Ни блудные, ни праведные. Никакие.
— Разве Лилит и фам фаталь не одно и то же? — допытывался Мальстрём.
— Фам фаталь — подмножество замкнутого множества Лилит, — объяснила Алина. — Или дополнение замкнутого множества Ев до замкнутого множества фам.
— Слишком много замкнутых, — покачал головой Мальстрём.
— А теперь пример для нормальных людей, — попросил Зум. — Мне этой математической херни в гимназии хватило.
— У нас вышка во втором семестре, — напомнила Алина.
— Предвкушаю, — пал духом Зум.
— Вышка — для самых маленьких, — успокоил его Леман. — Не требуется никаких умственных усилий. Это как краткий пересказ «Войны и мира» в нескольких абзацах.
Мальстрём задумчиво уставился в иллюминатор:
— Никогда не понимал нуаров. В чем прелесть жанра, где Джонни либо влюблен, либо мертв, либо на пути от одного к другому?
— Нуар не жанр, а мироощущение, — возразила Алина. — Секрет нуара не в сюжете, но в атмосфере.