— Артемизии? — вскинулся Титус. — Этой хренью можно пищевод обжечь!
— Никто не обожжется, — осадил его Вирский, — если правильно пить.
Официант тем временем поджег абсент в одной из рюмок, вооружился специальными щипцами и выловил из колбы колючую горошину. Раскалив артемизия над огнем, он опустил его в рюмку, пройдя сквозь пламя и погрузившись в горькую среду, тот втянул шипы, уменьшился в объеме и озарился изнутри.
— Говорят, артемизии навсегда остаются в организме, — загробным голосом возвестил Титус, когда официант проделал ту же процедуру для второй рюмки.
— И размножаются делением, — кивнул Вирский.
— Может, они еще и песни поют? — скептично хмыкнула Алина, вглядываясь в абсент с одиноко плавающим и безобидным с виду артемизием.
Официант потушил огонь, собрал свою удивительную утварь на поднос и тихо ретировался. Не сводя друг с друга глаз, Алина с Вирским залпом осушили рюмки. Он сразу закашлялся. Она несколько секунд сохраняла стоическую невозмутимость; затем изменилась в лице, болезненно поморщилась и зашлась в приступе необоримого кашля.
— Выглядишь бодро, — похвалил он.
— Меня сейчас стошнит.
— Отлично. Может, я тоже наконец проникнусь к тебе отвращением.
— Зато избавлюсь от артемизия.
— Ты его теперь ничем не вытравишь.
— Откуда ты знаешь?
— Мое рацио мне подсказывает.
— Твое рацио сделало тебе ручкой. Мы друг другу не подходим.
— Согласен. Давай это отпразднуем.
— Шампанского нет.
— Мы всегда можем попить друг у друга кровь.
По дороге в кино все молчали. Там, где дома подобострастно расступались и улица впадала в площадь Гидропатов, царило праздничное оживление. Вдруг справа, над одним из дымоходов, вспыхнул огненный ореол и, колыхаясь, челночными плавными толчками поплыл над гребнем крыши. Вирский начал было что-то говорить, Алина порывистым, нетерпеливым жестом прижала палец к его губам, и оба, запрокинув головы, стали смотреть на энигматическое действо над домами. За первым ореолом последовал второй, за ним — еще один; через минуту небо озаряли десятки воздухоплавающих, с исподу напоминающих огненные зрачки. На улицу медленно натянулся мерцающий полог, сплошь состоящий из куполов, наполненных теплым воздухом и приглушенным светом.
Небесные фонарики — излюбленное горожанами ночное развлечение — традиционно запускали со смотровых площадок парка. Взлетая по одному, они стремительно набирали высоту и левитировали над городом светящейся колонией, которая то растекалась, как некое небесное простейшее, и выпускала огненные ложноножки, то уплотнялась и повисала сонная, с каким-то внутренним, неизъяснимым перемигиванием и брожением огней. Каждый фонарь проживал короткую, но интенсивную, насыщенную жизнь; а через четверть часа с тем, что так волшебно летело и светилось, случалось то, что рано или поздно случается со всякой мечтой: огонь гас, и на землю падала какая-то оскорбительная рухлядь: горелка, рисовая бумага, бамбуковый каркас; рожки да ножки вместо магии.
Огни летели в полной тишине. Мир суеверно замер, дивясь на этих наполненных светом монгольфьеров. Сияющая кисея сползла на площадь, скользнула над домами и бесследно истаяла. Улица пришла в себя, точно очнулась после обморока; прохожие, мгновение назад завороженно следившие за полетом небесных тел, разом загомонили, засмеялись, затопали по мостовой.
Алина с Вирским стояли, омываемые толпой, неотрывно глядя друг на друга. Я стал протискиваться сквозь людской поток, который, редея и разветвляясь в закоулки, струился вниз по улице.
В кино они тем вечером так и не появились.
ПОСЛЕ
— Мне кое-что приснилось.
Они разговаривали под шелест затихающего дождя. На мокрых лицах вспыхивали отсветы неона. В брусчатку, до блеска отполированную ливнями и гладко обкатанную автомобильными шинами, можно было глядеться, как в зеркало. Фонари расплывались в сумерках и источали моросящий свет. Капли висели на карнизах ртутной бахромой. Поникшие, опушенные мелкой листвой деревья дышали сыростью и зябко вздрагивали, стряхивая избыток влаги; стволы и ветви отливали каким-то лихорадочным, простудным блеском.
— Ты уплыла на лодке вниз по реке.
Алина скептично пожала плечами.
— Значит, ты никуда не собираешься? — спросил Вирский.
— Собираюсь. Мы и так уже опоздали.
Пока остальные взахлеб обсуждали общих знакомых и изучали меню, Алина рассеянно рисовала на салфетке. Сидевший напротив Вирский отнял у нее разрисованный клочок бумаги. Алина подняла на него недоуменный взгляд.