— Ты его тайком фотографируешь. Это ведь он был на тех снимках. Он совсем тобой не интересуется?
— А почему он должен мной интересоваться? У него своя жизнь, он мне ничего не должен. Я сама о себе позабочусь.
— Хорош папаша, нечего сказать.
— Тот факт, что он не любит дочь, еще не делает его плохим человеком. Он не обязан меня любить. Вблизи я его видела всего несколько раз, и он не выражал желания продлить знакомство.
— Какая невъебенная красота поступка.
— Забудь. Я сама разберусь с отцом и со всем остальным. Не вмешивайся.
— Не вмешивается пусть твой папаша.
Алина отстранилась:
— И правильно делает. Я отдаю энергию, больше я ничем не интересна.
— Возьми мою энергию. Выпей всю мою кровь. — Он посмотрел на нее с какой-то обреченной тоской: — Я бы любил тебя, если бы ты мне это только позволила.
— Поздно меня любить. Мне это больше не нужно.
ДО
Птицы были на месте и терпеливо выжидали.
Я сел в оконной нише с блокнотом и углем и рисовал, пока у меня перед глазами не поплыли круги и не отяжелел затылок. Птицы больше не казались мне отвратительными. Страха перед ними я не испытывал. В них не было жестокости — только спокойная уверенность и хладнокровие. Добровольное заточение во внутреннем дворике не приносило им ни радости, ни удовлетворения. Они просто делали свою работу. Я с ними примирился.
ПОСЛЕ
Алина наотрез отказалась фотографироваться для театральной афиши. Крюгерша изрыгала пламя и сыпала угрозами. Мальстрём был слишком поглощен драматургическими трудностями, чтоб отвлекаться на административные, и на внешние раздражители не реагировал. Огнедышащая Нора натравила на дрянь администрацию, но их хоровые увещевания не произвели на дрянь должного впечатления. Ассистентка продолжала напористое наступление, но коллективные крики ни к чему не привели, и на афише появились только Жан с Кристиной. Нора утешилась упоминанием собственного имени рядом с режиссерским.
Во время генеральной репетиции Мальстрём расхаживал между рядами, глядя себе под ноги с какой-то жутковатой безмятежностью, то замедляя, то ускоряя шаг согласно партитуре пьесы, будто движениями тела дирижировал действо. Вид у него был издерганный, но окрыленный, как у больного, который упивается своим недугом, всеми его пугающими и разрушительными проявлениями. Происходящее на сцене было проникнуто тем же болезненным напряжением. Актеры существовали порознь, каждый в своей отдельной световой капсуле; импровизировали, поддерживая пульсацию ритма и игру контрастов, как в джазовой пьесе; диалоги дрейфовали к пантомиме; импровизация выплескивалась в зал — там танцевали тени, там прятался непроницаемый, недосягаемый отец; ближе к концу Жюли преображалась в дзанни в черном трико, с черной смеющейся и белой скорбной половинами лица, и била зеркала, которые кружились вокруг нее в шутовском хороводе и отъезжали за кулисы, влекомые фигурами в трико; и угасала в плотной тишине, вместе со зрительным залом погружаясь во тьму, как под воду.
Подкараулив Алину возле гримерки, Крюгерша попыталась закогтить ее и уволочь к журналистам, которые утолили духовную жажду и теперь изнывали от жажды коммуникабельной.
— Страдать фигней в мои планы не входит, — Алина осторожно отцепила окольцованную клешню Крюгерши.
— По-твоему, интервью — фигня? — трясла пергидрольными локонами та.
— Именно.
— Ты будешь делать то, что делают все нормальные люди, — не терпящим возражений тоном скрежетала Крюгерша. — Отвечать на вопросы, фотографироваться и так далее.
— Перспектива лицезреть собственную рожу на каждом столбе не приводит меня в состояние экзальтированного восторга.
— Милая Алина…
— «Милая» из ваших уст звучит как оскорбление.
— Ты мне достаточно трепала нервы, дрянь!
— Вот видите, — похвалила Алина, — вы можете не лицемерить, когда захотите. Как было б здорово, если б вы не лезли в мою личную жизнь и не пытались меня социализировать. Режиссер бы режиссировал, осветитель освещал, уборщица убирала, все занимались бы своими непосредственными обязанностями. Мир стал бы лучше.
— Я пожалуюсь режиссеру!
— Жалуйтесь. Нужно же вам чем-то заниматься. Куда-то деть кипучую энергию.
— Я не хочу слышать никаких возражений!
— А я не хочу коммуницировать с общественностью. Думаю, общественность это как-нибудь переживет. Смиритесь с этим наконец и оставьте меня в покое.
— Я найду на тебя управу!