В холле я снова налетел на мешковатого типа, который, подменяя Деда Мороза, уютно дремал под елкой. Гарнитура и рация — для связи с разными гипоталамусами — дремали рядом с ним. Тип ткнул в меня гарнитурой и попытался затащить в чулан, куда его напарник как раз запихивал админа Рому, в сети присутствовавшего под никами рыцарей Круглого стола, а в жизни походившего на разбойника с большой дороги. Рома рыцарски рычал и упирался, держась за дверь и выгибаясь арбалетной тетивой. Выглядел он еще подозрительнее, чем я со своей рассеченной губой. Секьюрити с угрюмой методичностью отдирал Ромины пальцы от притолоки. Воспользовавшись заминкой в аттракционе, я выскользнул на улицу.
Метель нахлестывала на крыльцо, обдавая ступеньки белой колючей крупой. Задохнувшись от снега, я спрятался за колонной. Там же стояла Сьюзи, бритая под нуль и известная своей неуловимостью программистка, на которую Громыко вешал самые безнадежные проекты и о которой, кроме ника, никто ничего не знал. Придерживая порхающий зеленый шарф, она смотрела на дорогу, где два снеговика толкали третьего, сидящего внутри седановидного сугроба. Мы сухо поздоровались и разошлись: она — в неоновое здание, я — на стоянку.
По дороге меня нагнал Сева и напросился в попутчики. Об инциденте с шишками я решил умолчать. Насчет повышения, впрочем, все было решено задолго до шишек. Однажды в полдень Громыко вызвал меня на ковер, осыпал похвалой и щедрыми посулами. Было даже забавно, что этот странный человек так рассыпается перед молокососом. Забавно, но не более. Недолго думая, я веско возразил, что деньги — зло, что по природе я не управленец, подвержен жутким мигреням, ненавижу скайпы, презираю мессенджеры… Громыко же, не слушая, переключился на дела насущные, смакуя сленговые словечки с упоением неофита, дорвавшегося наконец до сладкого. Возражая ему на том же арго, я вдруг подумал, что мы разговариваем как два придурка и проще было бы перейти с изнасилованного русского на деловой английский. Битый час я отражал Громыкины атаки, юлил и апатично огрызался и был отпущен только под подписку о невыезде.
Севу отрядили к громыкиным знакомым, у которых, по словам секретарши, «что-то там сломалось»: поломки эти были явлением регулярным, происходили по средам и пятницам, когда уборщица, шуруя шваброй, нарушала чуткий сон сетевого кабеля. Чтобы исправить положение, достаточно было просто пошевелить провод, но секретарша берегла маникюр, местный сисадмин пребывал в перманентном запое, а все остальные плевать хотели на секретаршу и ее почту. Сева доблестно заменил собой хелпдеск и полюбил эти визиты, беззастенчиво долго копаясь под столом.
Я включил поворот. Справа заметало снегом секретаршин «порш кайен», в узких кругах известный как «каретка куртизанки».
— Забыл тебя поздравить, новорожденный, — встрепенулся Сева, когда мы выехали на утопающий в снегу проспект.
Я молчал, угрюмо глядя на дорогу, где в густом мельтешении снежных хлопьев малиново мигали габаритные огни и деревья нависали с двух сторон, стянутые сетками гирлянд, тяжело давя и прорывая их ветвями. Вдоль витрин, запорошенная снегом, фланировала ходячая реклама, притопывая и жадно прикладываясь к фляжке, которую прятала в складках своей картонной тоги.
— А ты куда?
— Я уволился.
Сева скрестил руки на груди и недоверчиво на меня покосился:
— Зачем?
— С меня хватит.
Сева рывком стянул шапку и взлохматил волосы. Игнорируя его пристальный взгляд, я сосредоточился на дороге. Некоторое время мы ехали молча. Зажегся красный. Зажатый между одинаковыми банально-черными джипами, я выпалил:
— Я сбил человека.
Я рассказал ему все, от бара с собакой до бора с волками; о том, как кунял по дороге, как был совсем один посреди белого сплина и как в каком-то обмороке, сам того не сознавая, сбил человека и поехал дальше.
— Стоп, — запротестовал Сева. — Не так быстро. Ты видел его, этого человека?
— Нет. Про человека я понял только в городе. И вернулся.
— И чего?
— И ничего.
Ничего. Я долго возвращался, погибая в пробках, предельно медленно ползя по запруженному шоссе, стиснутый медлительными автомобилями, которые дымили, не давая дышать и жить. Снег на полях лежал цельным куском, все было длинно, прочно, бесконечно. Безветрие. Убийственная неподвижность. Даже снег не шел. Был момент, когда я уже почти решил бросить все это к чертям собачьим и бежать к проклятому бору прямиком через поля; в каком-то яростном порыве я был готов покончить со всем этим тут же, все оборвать, соскочить на ходу, скатиться кубарем в снег, но вовремя раздумал. Я смирился, как смиряются со жгучей болью, которой нет и не будет исхода. Колонна заиндевелых машин ползла, окутанная паром, невыносимо медленно тянулись белые, белые, белые поля — все это было страшно, — и мне вдруг вспомнились два маленьких целлулоидных мяча из рассказа Кафки, методично прыгающие вверх-вниз по паркету. Кошмар этих двух вечно скачущих мячей безграничен. Быть может, это и есть ад.