Мне же хотелось иного ада — не тихой безысходности, не чахлого болота с квелым ветерком, где дьявол с водянистыми глазами уныло догнивает в тине. В моем аду все дрожало и рушилось, и мрамористые глыбы царапали небо зазубринами, и сизые осколки гор, крошась, сходили на головы грешников снежной лавиной. Я стоял у подножья, бросая вызов стихии, но вместо гнева видел лишь издевку.
Помню, как приехал в бор, теперь торжественно белый и просвечивающий солнцем, как исколесил его вдоль и поперек, часто останавливаясь и ничего не узнавая. Как беспощадно отливали солнцем охристые стволы, как щелкали и бесновались птицы, и перепархивали по грузным гроздьям снега. Когда становилось совсем невмоготу, я в бессильном исступлении сбивал сугробы, рвал рыжую траву и рыл ногами снег, стараясь докопаться до земли. Я рыл, а надо мной с издевкой нависали холодные, хохочущие искрами миры. Прекрасные чертоги парили в вышине, соединяясь снежными гирляндами, ветви ломились от снега и обвисали, и изредка роняли щепотку снега вниз, на головы несчастных, вечно проклятых, затерянных в безмолвии убийц.
На фоне неба, между иглами, плясали искры, и чем восхитительнее был этот танец, тем гаже делалось у меня на душе. Никаких следов происшествия. Ничего похожего на жертву. Ни намека на кровь. Все в снежной дымке. Но вместо облегчения я чувствовал удушье, подкативший к горлу ком, как будто что-то во мне надорвалось и вот-вот осыплется, сойдет лавиной. Во мне рос страх — гнусаво-гаденькое чувство; я ощущал его как отдельный орган, формой напоминающий селезенку, ноздреватый и серый, как каменноугольный кокс. Еще немного — и я бы зашелся в грубом гортанном крике, но вспомнил вдруг вчерашнего официанта: отчего-то мне вообразилось, что он подскажет, где искать, и даже вежливо препроводит к месту происшествия.
Но бар исчез. Я не нашел ни мусорного бака, ни скрипучего фонаря, ни своего капустного подношения, а пес давно ушел по заповедным тропам, за белые горы с рыжими перелесками. Ничего. Никого.
— Откуда ты знаешь, что кого-то сбил?
— Знаю, и все. Я сбил человека.
— Какого? — невозмутимо потянулся Сева, сцепив руки на затылке.
— Просто… человека.
— Человека, — он покачал головой, снисходительно улыбаясь. — А бумер? Ты его осмотрел? Следы есть?
— Я поцеловался с фордом по пути в бор.
— Машинку все равно нужно осмотреть.
— Зачем? Если я твердо знаю, что сбил человека.
— С фига ли там вообще люди могли нарисоваться? В лесу, зимой, ночью?
— Это было утром. Около шести.
— Сути не меняет.
— Ну а кто это мог быть, по-твоему?
— Коряга. Или животное. Серебряное копытце какое-нибудь.
— Удар был сильный. И там не водятся «копытца», там даже белок нет. Там только жирное ехидное воронье.
— Не факт. Ты недооцениваешь природные богатства родного края. Наша фауна и не такое может породить… Мало ли причин для удара, на наших-то колдобинах.
— Там был поворот и дорожный знак под сосновой веткой. Я вот только сейчас это вспомнил… Ветка и поворот.
— Езжай на место преступления. Найдем твой поворот и твою бездыханную жертву.
— Это мог быть какой-нибудь бомж.
— Или гном, ходивший за хворостом. И теперь они там у себя под горой собирают народное ополчение.
— Или старуха какая-нибудь, немощная и полуслепая… — бормотал я.
— Будем надеяться, что это был абсолютно здоровый, трезвый, одинокий, бездетный и благополучный мужчина во цвете лет, — ухмыльнулся Сева, но, поймав мой взгляд, осекся. — Да ладно тебе, не парься. Никого ты не сбивал.
Некоторое время мы ехали молча, и Сева продолжал сверлить меня насмешливым взглядом.
— Не нравятся мне твои вываливающиеся старухи, — покачал головой он. — Дурной знак.
— Мне нужно с повинной идти.
— В ментуру? Они тебя там с праздничной кутьей дожидаются. Накормят до отвала. Будете вместе колядки петь и водить хороводы в наручниках.