Многоголосое «Боже, царя храни» в согласии с блестящей игрой оркестра мощным гулом отдавало в воздухе, будто каждый звук дробился о сосны и скалы, обступавшие площадь. Вдалеке от столицы и привычной жизни пение гимна каким-то особенным восторгом сказалось на восприимчивой натуре Петра Александровича, который был не чужд проявления своих чувств даже в слезах и ничуть не стыдился их, происходивших под действием искусства или сильных движений души. Он вспоминал университетское шествие во главе с ректором, облаченным в пурпурную мантию и сопровождаемым двумя герольдами с жезлами в руках. Как участники церемонии восходили на эстраду, поэтически называемую Парнасом. Совершенно античным духом исполненный обычай — возложение на головы новых магистров лавровых венков.
Здесь профессор почувствовал, что волнение, обыкновенно происходившее от этой возобновляемой в памяти картины, лишь коротко скользнуло по поверхности его внутреннего существа, не задев глубины. По традиции одарять новопосвященных венками, которые до того изготовлялись собственноручно, избиралась девица из лучшего общества, отличная по красоте и воспитанию и состоящая в родстве с кем-нибудь из участников промоции. Это была Матильда Армфельт, выпускница Петра Александровича в Патриотическом институте благородных девиц. Он сразу узнал ее и молча издалека любовался расцветшей, пленительной красотой, но к радостному удивлению профессора девушка вскоре сама нашла его в толпе, среди гостей юбилейного бала. Приветливо заговорила, представила отцу и нескольким знакомым, называя своим учителем. Профессор осмелился пригласить ее на танец и долго помнил близкий жар порозовевших щек и тонкий, горьковатый запах лавра — белоснежное платье Матильды, согласно обычаю, тоже было убрано гирляндой из темно-зеленых листьев.
После они часто виделись в свете, и сладостная память этих мимолетных прикосновений и участливых взглядов вновь вспыхивала в Петре Александровиче, но ничего кроме светской любезности и разве что маленького шутливого кокетства со стороны девушки ожидать было невозможно. Он прекрасно осознавал, что дочь знатного вельможи не снизойдет до учителя, годившегося ей в отцы, да и сам не осмелился бы высказать никаких намерений. Оттого, мучительно переполненный недостижимостью столь близкой и даже удостаивающей своего отблеска красоты, профессор и тянулся к обществу своей ученицы, и избегал его. Лишь теперь он незаметно пришел к мысли, что эта болезненная тяга более не властна над ним. Улыбки и жесты Матильды доносились до него будто издалека, сквозь благодетельную пелену отжившего, и внушали тихую, примиряющую радость. Но Петр Александрович знал, что наступившую эпоху сердца нельзя было назвать обретенным покоем. Он был обременен свободой, будто взыскуя нового алтаря, где ее можно было бы верно, бестрепетно сложить. Его одолевало волнительное любопытство и потребность вдумчивого, устремленного поиска. И у странного сладкого этого смешения чувствований было имя, которое он держал в уму и перекатывал на языке, имя, так созвучное слову «тайна», которое сопровождало его. Петр Александрович понимал, что на финском оно будет иметь совсем другое значение, но не мог узнать его наверняка. Обратиться с этим к Гроту, при всей их короткости, он не решался, надеялся лишь сделать ему несколько наводящих вопросов, но и перед их необходимостью чувствовал себя растерянным.
Хозяйка дома, моложавая женщина в скромном платье, но щедро накрахмаленном чепце, показалась в дверях гостиной, деликатно остановила беседу друзей, воспользовавшись паузой, и пригласила их к столу. Петр Александрович сверился с часами, скорее, повинуясь привычке, чем удивлению — за разговором прошел час, их никто не потревожил, а значит, и обед продолжится в том же мирном домашнем кругу. Им овладело было некоторое разочарование в том, что он не успел исполнить своего замысла. Но его сглаживало минутное облегчение: не придется теперь искать нужных осторожных слов, предстоит лишь налегке отдохнуть за простой и милой беседой. И вместе с тем какой-то почти не тревожащий, упоительно разлившийся трепет наполнил его. Это было нарастающее предстояние перед тайной, которая, оставаясь неразгаданной и содержа в себе будто какое-то обещание, все вернее захватывала предающееся ей существо.