Апрельский нумер тридцать седьмого года, первый по смерти Пушкина — девушка была уверена, что цель ее поисков где-то рядом. Имя Петра Александровича и та улыбка краешком губ, выдавшая глубокое внутреннее ликованье, которой он встретил ее слова о Ленском, заставили припомнить давний образ, сложившийся в ее уму из стихотворных строк и портретных черт, но скрытый за чередой других слов и картин.
«Опекунский совет сообщает о передаче прав редактора «Современника» ординарному профессору российской словесности Императорского Санкт-Петербургского университета…»
Взгляд Айны выхватывал строчки рвано, нетерпеливо, будто повинуясь гулким ударам в груди, которые отдавали в голове и звучали шумом крови в ушах. Она сначала угадала и затем увидела начертание его имени и положила на страницу дрожащую ладонь, будто боясь, что оно растает от следующего взгляда.
«Петр Александрович Плетнев известен как стихотворец, опубликовавший в конце 10-х — 20-х годах множество пьес в тогдашних журналах «Соревнователь просвещения и благотворения», «Благонамеренный», «Северные цветы», и других», часто за подписью «П.П.»
Подперев ладонью горячий лоб и стараясь унять дыхание, Айна вспоминала, как самозабвенно проводила часы за чтением этих изданий, собранных когда-то матерью и с трепетом причастности к тайне переданных ей. Как перед ней проходили поэтические строки, слагаясь в насыщенные жизнью образы, а создатели их, заключенные лишь в именах или часто одних инициалах, становились в ее глазах небожителями, недостижимыми в своем совершенстве.
«Статский советник Плетнев принимал деятельное участие в издании сочинений покойного А.С. Пушкина, в частности, знаменитого «Евгения Онегина», который и был посвящен поэтом другу своему и сподвижнику».
Айна очнулась, почувствовав на ладони упавшую слезинку, и поглядела перед собой, на неровно плывущие огни свечей. Нетерпеливый подъем поиска, торопливое волнение — все улеглось в ней. Образ сложился, будто белые царапинки-контуры, взрезавшие стылую темную гладь озера Пяйянне, составили из замерзших осколков зеркально-прекрасное целое. Она знала, что на следующей странице помещен портрет — квадратик рамки просвечивал сквозь тонкий лист бумаги. Но Айна почти не трепетала перед ним — теперь она была уверена в каждой еще не увиденной черте, и лицо Петра Александровича, сбереженное памятью вчерашнего дня, вдруг ярче высветилось в ее воображении. Но главное было заключено в словах, как всегда — девушка даже улыбнулась, повинуясь нарождающемуся ликованью, с несоразмерной минуте легкостью сделав перед самой собой такое замечание.
«Онегин» был ее любимейшим романом с детства, она помнила еще истрепанные книжечки отдельных глав, которые выписывала мать сразу по выходу их в свет, и толстенький том-осьмушку, подаренный ей на восемнадцатилетие. Стихи эти сопровождали ее вседневность, и приметы природы в ее следовании годовому кольцу переплетались на глазах девушки с их поэтическими описаниями. Часто противоречивые собственные чувства становились ей яснее и проще, соотнесенные с переживаниями пушкинских героев. Но строфа-посвященье с каждым новым прочтением все сильнее привлекала ее внимание и овладевала умом — сквозь эти несколько строк перед Айной вставал образ самый симпатичный, всеобъемлющий и загадочный. Быть может, налегке набросанный с натуры гением автора и вдруг сделавшийся для нее таким притягательным, самым проникновенным голосом заговорившим к сердцу:
Души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты.
Айна выросла в странном смешенье финского язычества, которого держались ее предки, и христианства, которому сделалась после одного события в юности близка ее мать, так и не решившаяся переменить веры формально. И идея единой бессмертной души, оживавшая перед ней на страницах Гете и Жуковского, соединялась в воображении девушки с народными представлениями о трех ее элементах. Луонто — гений-хранитель внутреннего человека, всегда казался Айне тем незримым покровителем, которому она старалась поверять каждую свою значительную мысль или намерение. Именно он позволял ей моментами совпадать с той взыскуемой лучшей частью себя. И слова о святой мечте удивительно созвучно отозвались в ее уму, питавшемся образами и склонном наделять свои созданья поэтическими определениями. Ей казалось, что едва ли земное существо может стоять за этими строками — скорее, такой же гений, приведший Пушкина к лучшему из его произведений. Но теперь перед Айной будто явился земной его отголосок, слишком прекрасный, чтобы надолго задержаться рядом, но давший себя разглядеть и услышать, и теперь, с помощью слов, оставленных им, как путь — приблизиться к его познанию.