Осмелевшей рукой, повинуясь новому порыву, в котором слились смятение и счастливая уверенность, девушка перевернула страницу. Неподвижные черты были узнаваемы, но с уловимой печатью погрешности перед живыми. Айна знала, что разглядеть в другом итсе — человеческую самость и суть, можно лишь тогда, когда он не видит своего наблюдателя и находится будто наедине с собой. Потому ни на одном из портретов ее следа не найдешь. Девушка опустила глаза с лица изображенного на гравюре, и взгляд ее выхватил крупный перстень на указательном пальце. Знакомая, сладко принимаемая дрожь прошлась по сердцу, Айна невольно зажмурилась и вспомнила его широкие бледные ладони, лежавшие на коленях, полупрозрачные прожилки, на которых она остановила взгляд лишь мгновенно и тотчас отвела. Закусив губу, она открыла глаза и посмотрела на отражение своего неуловимо переменившегося лица, обрамленное рыжими каплями пламени в сини сгустившейся темноты. Она приветствовала себя новую, уже не сомневавшуюся в том, что происходит с ней.
Узнаю тебя, жизнь, принимаю
«Петр Александрович», — выпустили ее раскрывшиеся губы невесомо и тихо, но наполненно, от избытка. Айна никогда не находила свой голос красивым, но в эту минуту она любовалась послевкусием собственных слов. Казалось, теперь ее слышал луонто.
4.
Фарфоровый звон гулко отдался среди высоких сводов, прорезав величавую тишину. Петр Александрович осторожно выпустил из рук хрупкую кофейную чашку, поставив ее на блюдце и выплеснув пару капель. Перед ним была развернута утренняя газета, но взгляд профессора был обращен к широкому незанавешенному окну.
Низкое небо было пронизано моросью, так что вышедши из дома, с вершины холма он увидел город спящим под полупрозрачной пеленой. Несколько дней дождь то лил, то затихал, то обращался в ту неразличимую взвесь, что наполняла теперь влажный похолодевший воздух, будто насыщенный приблизившимся морем. Погода такая очень напоминала петербургскую и вызывала в Петре Александровиче если не радость узнавания, то тепло следования привычке. Для полного сходства с обыкновенным для него видом из университетского окна недоставало только беспокойной глади Большой Невы, покрытой то гребешками разошедшихся волн, то смазанными росчерками смелых чаек, и лишь изредка – отблесками небесных лучей, пробивавшихся сквозь толщу туч. Здешний университет стоял среди длинной улицы, одной из главных в городе, которая большей своей частью была отдана под его строения, и напротив высилась светлая громада здания сената, отделенная мощеной площадью. Утренняя суета и оживление были благодетельны для поисков рассеянности, позволяя взгляду увлекаться их видом, а уму будто скользить по поверхности собственных размышлений.
До открытой лекции по филологии, куда Грот пригласил Петра Александровича выступить перед вольнослушателями, оставалось еще с четверть часа, и профессор не стал отказываться от любезного предложения ректора подать ему кофе в библиотеке. Прежде тот не без торжественности провел столичному гостю экскурсию по своим владениям, и Плетневу довелось сделать немало живых и любопытных замет на лету, несмотря на некоторую суховатость рассказа господина Урсина. Университет был достаточно камерным, по размерам и численности студентов уступал петербургскому, и все здесь было устроено со шведской аккуратностью и уважением двухсотлетней традиции. Но и причастность к империи говорила о себе через многие детали: вензель императора Александра, имя которого носило учебное заведение, украшал фасад здания, а мраморный бюст его помещался на площадке главной лестницы, против другого, изображавшего королеву Христину – основательницу. Перед взглядом поднимавшегося по лестнице, устланной красным ковром, вырастал парадный портрет ныне правящего государя, выполненный в полный рост. Эти приметы были милы Петру Александровичу, частому гостю Зимнего дворца, и помогали ему чувствовать себя здесь не на чужой стороне, что иногда случалось на улице или в собрании из-за повсеместного звучания незнакомого шведского языка. И пусть он оставался официальным в университете, первые шаги были сделаны – кафедра русского языка и словесности, на которой преподавал Грот, была создана по их общей инициативе, одобренной августейшим Канцлером, и Петр Александрович не мог не чувствовать собственного вовлеченного участия в этом месте.