Проходя просторными коридорами, бегло замечая свежесть и аккуратность отделки здания, профессор внимал рассказу Урсина и невольно смотрел по сторонам, с особенным увлечением разглядывая проходящих студентов. Ему всегда было любопытно сравнить, как ведут себя юноши на лекции и «на свободе», и у себя в университете ему доводилось наблюдать несколько таких занятных сцен и отголосков бесед, но теперь встреча с ректором неминуемо обращала всех, идущих мимо, в самых смиреннейших и почтительных существ. К тому же, при таком поспешном движении сложно было бы выхватить взглядом какую-нибудь живую черточку, и Плетнев больше полагался на предстоящую лекцию – в выражениях лиц слушателей под его словами ему тоже порой доводилось читать нечто обогащающее собственный опыт. Теперь его интерес был особенным – публичных лекций в Петербургском университете еще не было заведено, нынешний ректор сторонился таких нововведений как опасной либеральной диковинки, но в Гельсингфорсе шли в ногу со временем и успешно повторяли пример Сорбонны. И в тоне Урсина, несмотря на сдержанность, нельзя было не различить некоторого горделивого снисхождения перед коллегой. Он явно любовался собственными достижениями, показывая Плетневу химическую лабораторию, оснащенную новейшими приборами и аппаратами, и на лице его была видна не только профессиональная радость (сам он по специальности был медик-физиолог), но и торжество руководителя, которому был вверен передовой университет, глядящий скорее на Европу, чем на Петербург.
Петр Александрович был чужд какой-то либо предвзятости, когда улавливал в других такие оттенки чувств – его наблюдательность исходила лишь из потребности изучать человеческое сердце, которую он называл одним из главных свойств мыслящего существа. Он склонен был называть себя беспристрастным собирателем характеров и черт, потому что, постоянно имея дело с разбором литературных произведений, не мог не видеть их живой связи с образцом и предметом их – действительностью, и оттого считал ежедневный, обратившийся в привычку труд свой даже небесполезным.
Размышляя об Урсине и дорисовывая в уму его личностный портрет, профессор решил расспросить о нем Грота и тем самым подтвердить или опровергнуть свои соображения, и радостно было заметил, как мысли его сегодня последовательны и верны себе. Но уже в этом отчете перед собой содержалось отклонение от их прежде обыкновенного хода, и Плетнев не мог не признать, что вновь вспомнил об Айне. В последние дни ее образ сопровождал Петра Александровича почти постоянно – он то позволял себе обратиться к этим мягким привлекательным чертам и предать им свое воображение, то просто смирялся с его невесомым присутствием, продолжая привычные дела и лишь мгновениями коротко улыбаясь, будто чувствуя незримое дуновение на веках и в уголках губ. Он возобновлял в памяти ее близкий, непосредственный и задумчивый взгляд, негромкий ясный голос и все сказанные им слова, улыбку – тихую, как высокогорное утро. Он замечал, как внутри себя обращается к ней, - приготовляя лекцию, вычитывая статью или отдыхая над поэтическими строками, всякий раз, когда ум его встретит что-нибудь любопытное, сильное или достойное умиления. Все это было для Петра Александровича странно, сладко и щемяще ново, но он не спешил давать названье своим чувствам, лишь хотел длить их власть над собой и сильнее прежнего старался отогнать от себя мысли о ректорских выборах и необходимом возвращении в Петербург.
Плетневу удалось еще раз поговорить с Гротом и задать ему накопившиеся вопросы, но эти сведения едва ли могли помочь ему приблизиться к Айне и разгадать ее. Он и не питал таких надежд, но теперь ему хотелось еще больше узнать о диковинном, непонятном крае, вырастившем ее и все вернее покорявшем себе его. Яков Карлович рассказал, что образованность среди финнов распространена повсеместно, и родителям со всей строгостью предписано обучать грамоте детей – вплоть до того, что к причастию допускаются лишь те, кто умеет читать. Сами пасторы раз в год объезжают свои приходы, принимая на себя обязанности экзаменаторов. Но большая часть населения говорит на шведском, реже – исконном, финском языке, русский же распространен лишь среди чиновничества и купцов, поселившихся здесь не так давно, после присоединения земель к империи. Книжная торговля в Гельсингфорсе развита еще очень слабо, особенно по части русских изданий, так что большинство заинтересованных выписывают их из Петербурга. При этом Петр Александрович не мог с радостной улыбкой не напомнить Гроту о том, как они могут гордиться, что в этом городе проживают целых шестьдесят восемь подписчиков «Современника». Плетнев не уставал благодарить друга за то, что его усилиями – публикацией статей о Финляндии и собственных переводов из шведских поэтов – он помогает их маленькому, но любимому детищу становиться известным в таком отдаленном уголку империи.