Петр Александрович остановился на лестничной площадке, с радостью отметив, что прежде утомлявший его подъем на два пролета теперь сказался лишь слегка учащенным дыханием. Профессор подумал, что так счастливо на него действует ежедневный путь к дому по склону холма. Но он не мог не замечать и какой-то неуловимой внутренней перемены, которая заставляла его чувствовать себя свежее и моложе, так что даже теперь он улыбнулся невольно собственному отражению, мелькнувшему в широком оконном стекле.
Грот встретил его в коридоре, отпуская очередного студента и издалека светясь приветливой улыбкой.
— Армфельты велели звать тебя нынче на вечер, — крепко пожав руку Петра Александровича, с ходу проговорил он.
Друзья часто называли свое общение непрекращающимся диалогом, который длился и тогда, когда они были врозь, и оттого считали приветствия в нем излишней формальностью.
— Я, право, не уверен, — стараясь выглядеть тверже, отвечал Плетнев.
Он впервые не выговаривал вполне своих чувств Якову Карловичу при таком прямом поводе и испытывал странный оттенок вины, но вместе с тем в нем нарастало потаенное, упрямое стремление не повиноваться светскому долгу, но поступить так, как хочется ему самому. Никогда еще перспектива душного раута не казалась ему настолько непривлекательной, как теперь. Проснувшись сегодня раньше обычного, вдохнув запах слегка прихваченной морозом хвои из приоткрытой форточки, Петр Александрович решил вернуться к роднику по Ульрикасборгскому шоссе. И намерение это, будто вытянувшее в струну весь его день, было до того крепким, что он отыскал в своем хозяйстве подходящий кувшин и велел уложить его в экипаже.
— Графиня не примет отказа, — простосердечно улыбнулся Грот, подозревая в друге разве что разыгравшуюся меланхолию, лучшим способом рассеять которую он видел сделанное приглашение.
Петр Александрович удержал в себе тяжелый вздох. Разумеется, он не мог так поступить с Яковом Карловичем, которого и без того ему приходилось невольно обижать недоверием. Законы света чужды простых человеческих движений и на все требуют прямого ответа: пренебречь гостеприимством без веского повода было невозможно, а выдумать таковой Плетнев никогда не смог бы себе позволить. Но и отказаться от своей желанной прогулки он не был готов и намеревался успеть сделать ее, хотя бы на несколько минут задержавшись на месте, обретавшем для него какую-то притягательную силу, становящемся точкой расхождения смыслов. Да, для того придется пожертвовать размеренным обедом, неторопливой сигарой за чтением столичных газет, что было его любимым ритуалом, будто встречей с далеким Петербургом. Но теперь чувство дома все вернее окружало каждый его шаг в холодеющем хвойном воздухе, прозрачном от мороза или затуманенном выдохами влажного леса. Сливалось с шелестом волн и криками перелетных птиц, и вдруг принимало очертания мягко очерченного профиля, который Петр Александрович различал среди контуров нагроможденных скал или гряды летучих облаков, отражавших краски клонящегося к западу солнца.
«Как у Платона — прекрасные вещи становятся таковыми через прекрасное само по себе», — подумал он, желая определить происходящее с собой, дать ему какое-то названье, но еще избегая решительной откровенности.
— Что ж, с графиней шутки плохи — придется украсить ее вечер своей усталой унылой физиономией, — налегке протянул Петр Александрович: расчисленный вид на предстоящие часы укрепил его в каком-то радостном, щемящем предвкушении, и он был уверен, что теперь ему достанет сил высидеть совершенно потерявший свою прелесть раут. — Не опоздаем ли мы на собственную лекцию, милый друг? — взял он Грота за локоть, заметив, что коридор кругом опустел, и все стихло, а из-за приоткрытой двери аудитории слышался негромкий гул.
Пока Грот не без сдержанной гордости представлял профессора, перечисляя все его регалии, Петр Александрович подумал, что он едва ли не единственный человек, из уст которого слышать все это ему было по-настоящему приятно, без оттенка смущения или самоумаления, которые приходилось испытывать среди утомительных официальных мероприятий. Тогда он чувствовал себя случайным, совершенно не заслужившим все свои чины и звания, игрушкой мгновения, обязанным всем, что имеет, одним счастливым знакомствам, которые очень ценил и всегда искал. Общество Якова Карловича же внушало ему собственную ценность как человека и друга, и все прозвучавшие названья рядом с этим утверждением были лишь данью необходимости.