Сделав полукруг по контуру утеса, Петр Александрович двигался в сторону шоссе, обходя стороной все так же освещенное и насыщенное звуками жизни здание. Отвесная скала, вдоль которой была проложена дорога, привлекала взгляд причудливым рисунком гранита, подобный которому в миниатюре можно было наблюдать на срезе каждого крохотного камушка. По ту сторону тянулись выцветшие холмы, и по ним были разбросаны редкие невысокие сосны и ели, громоздясь и будто поднимаясь к вершинам изогнутыми, цепляющимися за землю корнями. Смешанного леса кругом не было видно, но пожелтелые листы диковинных карельских берез и звонких осин приносило ветром, и они устилали путь, изредка ударяясь о плечи или показываясь взгляду. Профессор замечал, как и до моря долетали они, верно, тоже издалёка, и заканчивали свою осеннюю жизнь между холодеющих, послушных воде камней, мешаясь с изжелта-белой, ледяной пеной залива и будто сообщая ей свои оттенки. Отдаленные отголоски с пристани да редкие птичьи крики лишь оттеняли прозрачную тишину, созвучную пустующему предзакатному воздуху и желанию Петра Александровича приютиться в себе.
Нет, он отдавал должное обществу, ценил и даже любил его, и теперь особенно признавал преимущество гельсингфорсского над петербургским. Здешнее обращение было много проще и лишено столичных претензий, при этом ничуть не уступая в утонченности и изяществе. Быть может, завороженному взгляду Петра Александровича так лишь казалось, или дело было в том, что его принимают как петербургского гостя и человека, приближенного ко двору? Он не хотел знать наверняка, как и думать далеко вперед — лишь наслаждался людским вниманием, живыми разговорами с университетскими коллегами и местными вельможами, выказывающими ему благосклонность, да любовался прелестью финских дам, одаривающих его своими любезностями. Но странное чувство стесняло его, когда по лицу пробегала блаженная улыбка довольства — будто эти короткие, на лету расточаемые знаки светской симпатии лишь проходились по поверхности сердца, сжимая его сладким, болезненным волнением, но совершенно не доставали до глубины. Профессор был склонен радоваться тому: ему не хотелось бы сделаться задетым душой, глупо влюбленным в одну из блестящих гельсингфорсских красавиц и обреченным на верную неудачу. Несмотря на привычку и видимую легкость в собственном обращении среди общества, Петр Александрович не мог вполне ощутить себя его законной частью: он происходил из духовного звания, окончил университет, но, даже будучи близким к августейшей семье, все еще не имел потомственного дворянства. В профессиональной своей жизни он нисколько не чувствовал себя чем-то ущемленным — напротив, отрадно было осознавать, что всех своих званий и успехов он достиг собственным долгим трудом, начав с воспитанника духовного училища в уездном городке и теперь претендуя на пост ректора столичного университета. Но свет, даже в самых изысканных своих проявлениях не лишенный предвзятости суждений, заставлял его тянуться к своему великолепию и в то же время держаться на отдалении, не допуская себя всерьез привязаться к нему душой. Профессор убеждал себя в том, что романтические искательства ему уже вовсе не к возрасту, что жизнь его требует приложения сил в трудах самых самоотверженных и углубленных. Полную радость и ответ всем своим убеждениям находил он в обществе друга, гельсингфорсского профессора Грота, благодаря которому и состоялось его назначение в здешний университет. Засиживаясь за полночь у Якова Карловича, в обществе его матери, брата и сестры, или вместе с ним разбираясь с корректурами «Современника», Петр Александрович коротал становящиеся все длиннее финские вечера, так что часто возвращался домой лишь переночевать.
Но сегодня, казалось профессору, ум его отозвался каким-то переутомлением, когда после учебного дня и заседания университетского совета ему пришлось принять приглашение на танцевальный вечер. Благо, Яков Карлович не стал ни о чем расспрашивать друга, когда тот решил покинуть собрание, и при необходимости смог бы извиниться за него перед общими знакомыми. Оставаться наедине с собой Петру Александровичу и в Петербурге доводилось нечасто, но теперь такая минута, внушенная внутренним велением сердца, была исполнена особой силы оттого, что взгляд его и шаг открывали перед собою не виданную прежде красоту. Шоссе вилось среди каменистых возвышенностей, открывая впереди вид на долину, где лежал город и уже показались кресты церквей и шпили башен. Вдоль дороги теснились кусты рябинника, затейливо прорастая вокруг мшистых камней и устилая подножие холма и обочину шоссе распестренными, будто вырезными, желто-оранжевыми листьями и обнажая ветки, усыпанные рдеющим ягодами. Этот вид внушал мысли о первом морозце, о парном тумане и хрустком льду на лужицах в холодеющей низине, где стоял дом, обживаемый Петром Александровичем — он сам пока не знал, надолго ли.