— Как ваше имя, молодой человек? — выйдя из-за кафедры и неторопливо приблизившись к первому ряду, Петр Александрович обратился к светловолосому юноше в очках, который показался ему подающим надежды.
— Норманн, герр профессор, — суетливо приподнявшись, не без достоинства отрекомендовался студент. Растерявшись, как должно обращаться к столичному гостю, он спутал русский со шведским.
— Господин Норманн, сделайте милость — перепишите на доску стихотворение из раскрытой книги, что лежит на моем столе.
Юноша поднялся к кафедре, а Петр Александрович в своей манере размеренно прошелся вдоль первого ряда, окидывая взглядом аудиторию. Тускло-золотой отблеск, неясный, будто колеблемое отражение прибрежной березки в воде, мелькнул перед ним от дальнего окна. Пробиравшийся крышами луч скользнул по стеклу, выхватив лицо Айны. Она зажмурилась, не встретив обращенного на нее взгляда, лишь почувствовала вместе с коротким жаром осеннего неба на макушке, как тепло, много превосходящее солнечное, растет у нее внутри.
«Полно, вашему превосходительству следует решительно взять себя в руки, — возвращался к кафедре Петр Александрович. — Будь то игра воображения, которому я так беспечно позволил взять власть надо мною, или действительность, несущая в себе и взыскуемую разгадку, и какую-то неотвратимую данность, перед которой я теряюсь, — теперь я должен посвятить себя другому».
— Благодарю вас, — отпустил он студента, любуясь невольно безупречной каллиграфией на доске и замечая: «Буквы чужого языка всегда пишешь более старательно, относясь с каким-то почтительным трепетом. Но в таком подходе сквозит что-то принужденное и холодное».
Он вспомнил, как в письмах запальчиво советовал Гроту тонко и дипломатично, но неуклонно, на живых примерах доказывать студентам преимущества русского языка. Как считал это не просто преподавательской, но политической задачей, их общим вкладом в сближение с покоренным народом. Как мечтал, что в своих лекциях покажет блестящее воплощение собственной идеи. И подумал о том, как теперь он безалаберно готов пренебречь лучшими своими ценностями в угоду прихоти, прельстительной мечте, забравшей слишком много его душевных сил. Петр Александрович чувствовал, как мнимая или подлинная близость Айны здесь и сейчас смущает его, вопреки тем натянутым устремленьям, которые придавали ему творческую мощь одним невесомым воспоминанием о ее образе. Он решил не вглядываться более в последние ряды — благо отсюда, с возвышения у кафедры, среди них ничего нельзя было различить — и скрепить себя, обратившись всецело к предмету. Но маленькое волнение, не оставляя, покалывало в груди, обещая эфемерную, но так стойко убеждающую в себе символическую награду: совершив свой путь к пониманию красоты, проведя им других, — после так или иначе приблизиться к явленному ее воплощению.
— Итак, некоторые из вас, быть может, уже прочли это небольшое стихотворение Гавриила Романовича Державина, которому автор дал название анакреонтической оды. Прежде всего следует здесь сказать несколько слов об Анакреонте и характере поэзии, в которой этот замечательный сын своего века обессмертил свое имя.
Айна не убирала ладоней с горячего лба, будто это могло помочь ей справиться со всеми противоречивыми мыслями и намерениями. Побеждающим ее желанием было прикрыть глаза и предаться обволакивающему теплу голоса, забыв о лекции, ограниченной тающими минутами, и о самом ходе времени. Но с ним боролась потребность не упустить ни одного слова, сохранить каждое, сделав через них причастным себе того, кто их произносит, а после перечитывая, быть может, открыть новые смыслы, новые предметы для воображаемых разговоров с милым собеседником. И, наконец, ум силился изобрести вопрос, достаточно глубокий и тонкий, чтобы осмелиться быть высказанным. Да, Айна была твердо намерена после лекции подойти к Петру Александровичу, и одной искренности — попросить позволения списать с доски стихи, которых она не разглядела с дальнего ряда, например, — было для нее недостаточно. Ей хотелось удивить его, обратить его ум в свою сторону, оставить какой-то след своими словами в его воображении. И девушка едва ли не готова была признаться себе: все это она сделает для того, чтобы вновь увидеть то движение бровей, каким ответил ей тогда Петр Александрович. Возобновляя выражение его лица в памяти, она находила его одним из самых прекрасных явлений в жизни. И то было не одно упоение: в этом жесте, казалось Айне, проявилась его суть, его скрытое итсе, которое было слишком дерзновенным угадывать в другом, таком еще далеком, но она хотела рискнуть. Ей стойко верилось, что Плетнев именно так смотрит на мир: взыскуя чувства изумляющей радости, открытий приятно нового. И вместе с тем он готов делиться всем, уже накопленным и осмысленным, что ему довелось узнать — чутко и щедро.