******
Ранний вечер смыкался над городом, заливая небо чернеющей синью. На виду у далеких звезд несмелым отраженным светом зажглась иллюминация. В ее отблесках улица цвела жизнью по одну сторону взгляда, с другой же тянулась сплошная гранитная стена в несколько сажень вышиной. Не в первый раз проезжая здесь, Петр Александрович вновь удивлялся причудливому соединению нерукотворного и человеческого: при строительстве Гельсингфорса приходилось взрывать целые гранитные горы и пролагать среди них дороги, вдоль которых возводились дома. Теперь вид скалистых громад в преломлявшихся бликах казался Плетневу еще более диковинным, почти сказочным — он все острее чувствовал красоту и ощущал в себе растущую радостную силу делиться ею.
Подъезжая к освещенному особняку Армфельтов, издалека можно было заметить вереницу выстроившихся экипажей. От этого на Петра Александровича повеяло таким будничным, обязательным, и будто перенесло его к далекой должной жизни в столице, вырвало из сладкого сумрачного дорожного забытья. Когда карета остановилась, Грот, больше принадлежавший настоящей минуте, чем его товарищ, заметил:
— Взгляни, Петр Александрович, — отчего-то никто не заходит в дом. Пойду, узнаю, что произошло.
Плетнев прикрыл глаза — он был благодарен другу за то, что тот взял на себя труд все уладить, но не чувствовал даже любопытства. Он был счастлив эти внезапно дарованные несколько минут провести так, заключенным по ту сторону собственных век. У этого блаженного ощущения, казалось, был отголосок из детства — Плетнев мало что помнил из первых лет своей жизни, и оттого каждый, пусть ускользающий и неясный, образ оттуда был ему особенно дорог. Будто день еще не забрезжил, но прокричали уже первые теблешские петухи, и он знает, что сонное утро сберегло для него теплую горсть укромных минут.
Впущенная струйка холодного воздуха и голос Грота разомкнули зыбкий, едва сотканный купол.
— Представь себе, Армфельты выставили визитный ящик — точнее, забыли убрать по рассеянности, верно, и гости теперь в замешательстве, никто не решается позвонить. Хотя назначенный час уже подошел, — взглянул на запястье Грот. — Что ж, подождем и мы? Надеюсь, хозяева вскорости хватятся нас, — устроился в карете Яков Карлович. — Впрочем, это самая малая жертва столь прелестному обществу.
Плетнев не сразу собрался с мыслями, но вспомнил об этом обычае гельсингфорсской знати — в день, когда дом не принимает, на дверь вешается ящик для визитных билетов, и это является своеобразным условным знаком того, что тревожить своим посещением сегодня не стоит. Петр Александрович не стал обольщаться боле — волшебство уже выпорхнуло из-под век, оставив едва ощутимый мокрый след на ресницах, и он поспешил смахнуть его, возвращая себя к существенности. Но он понимал, что делает это едва ли не для того только, чтобы усилиями приблизиться к своей мечте, сделать ее живой и воплощенной. Он был уверен, что вечер рано или поздно состоится, а теперь ему дана верная возможность переговорить с Гротом с глазу на глаз, как он и хотел.
— Скажи, Яков Карлович, а господин Урсин и вправду такой педант, каким кажется, или только передо мной важничает?
— Знаешь, я сам пока общался с ним исключительно формально и, признаться, без веской причины не стремился бы расширить эти пределы. Мне он показался скорее чиновником, чем педагогом. И к моей кафедре относится несколько настороженно. Но мое дело маленькое, к тому же, под покровительством самого Канцлера, поэтому жаловаться бы я не спешил.
— То есть, ты думаешь, с нововведениями к нему лучше не обращаться? — дружески ободренный, Плетнев говорил налегке, почти не заботясь о том, куда его может вывести эта беседа. — Кажется, без чьего-то таланта к преобразованиям почем зря пропадает ректорский пост в Петербурге, — шутливо произнес Грот, и в полутемноте кареты блеснула его узнаваемая улыбка. — Конечно, все серьезные вопросы лучше обращать напрямую к Канцлеру. Благо, ты с ним в самых коротких отношениях, несмотря на сотни верст.
— Я, право, не знаю, стоит ли беспокоить Александра Николаевича таким сугубо административным и не самым принципиальным вопросом, — произнес Плетнев, а про себя уже начал набрасывать письмо к наследнику. — Мне лишь показалось, что разумным было бы дать вольнослушателям возможность посещать и регулярные лекции. Желающих будет не так много, чтобы переполнить аудитории, а популярность университета и прирост новых студентов будет в выигрыше.