— Идея хорошая, и сам я думал над нею, — медленно произнес Грот, и Петр Александрович выдохнул невольно — он был почти уверен, что выдаст себя с головой. — Но, боюсь, Урсин здесь не пойдет навстречу — бюрократия победит в нем даже соображения пользы. К тому же, если эта инициатива в его уме свяжется с твоим визитом — он будет против из принципа. Петербургские распоряжения он готов принимать только с высочайшей печатью.
«Что ж, будет высочайшая печать» — воодушевленно, почти лихорадочно говорил про себя Плетнев. На него накатил вдруг порыв такой переливающейся благодарности, будто все, что он незаслуженно получил от жизни, с новой силой пронеслось перед его воображением. Как еще в студенчестве институтский педагог рекомендовал его лучшим кандидатом в преподаватели и позволил занять этот пост не закончившему курса юноше. Благодетельное участие покойной императрицы Марии Федоровны, которая не оставила его поддержкой, когда он сидел, больной и потерянный, на деревянном крыльце своего заохтинского домика и увидел издалека дворцового фельдъегеря, не мечтая о том, что тот прибыл с добрыми вестями для него. Дружба Жуковского, который ввел его как учителя в императорскую семью, открыв ему радость делиться прекрасным в самом высочайшем и изысканном обществе. Близость Пушкина, называвшего его благодетелем и кормильцем, хотя он всего лишь пытался вести издательские дела вечно путешествующего и неустроенного своего друга. Все эти блага — известность как педагога и литератора, покровительство великих людей — он готов был теперь положить к ногам одного существа. Но особенно его грела мысль, почти убежденность в том, что ей ничего, кроме него самого, не нужно. И рядом с этим смелым, но совершенно налегке явившимся перед ним утвержденьем Петр Александрович улавливал необъяснимую глубинную связь присутствия Айны в его жизни с далекими, почти уснувшими воспоминаниями собственного детского прошлого. Будто ее непосредственная натура пробуждала в нем все, казавшееся отжившим и незначительным, возвращала преображенными его лучшие чувства и стремления — к тишине, созерцанию природы и участию избранного существа. Всему, что было многие годы отодвинуто насущным и должным, но продолжало жить, затаенное внутри, сообщая его настроениям отголосок тоски по неизъяснимой утрате. Оттого сдержанное ликование теперь растущим теплым облаком приподнимало все существо над землей, будто он в одночасье понял, наконец, чего был лишен, и вместе с тем приблизился к его обретению.
Вскоре недоумение с визитным ящиком было разрешено — нарастающий гул у крыльца привлек внимание рассеянных хозяев, и высокий чухонец, служитель Армфельтов, распахнул двери особняка, а сам хозяин, сенатор, вышел к гостям с приветствиями и извинениями.
Петр Александрович внешне оставался, казалось, в обыкновенном приветливом расположении духа, даря кругом улыбки и слова учтивости, но уголки губ его едва заметно подрагивали, выдавая внутренние тяготы. Он то всецело заключался в себе, предаваясь блаженному осознанию своего чувства, будто любуясь им и собою в нем, разворачивая перед душевным взором все новые его таинства и совершенства, то обращался к тем существенным шагам, которые он должен был сделать, чтобы приблизить воплощение своих упований. Если бы Грот внимательно понаблюдал за профессором, то от его взгляда бы не утаился след этих противоречий на открытом для друга лице Плетнева. Но Яков Карлович, оглянувшись на профессора со встретившим понимание кивком, углубился в толпу — он был изящным и ловким кавалером, и в несколько минут составил себе пары на первые три танца. Из-за нелепо утерянных минут распорядок вечера было решено сделать более плотным, чтобы гости наверняка не остались разочарованными, и на медлительное салонное вступление, составлявшее приветствия и короткий обмен новостями, отвели всего четверть часа.
Загадочно новое выражение лица Петра Александровича не укрылось от изучающего взгляда Матильды Армфельт. Высокая брюнетка в жемчужно-сером уборе, она была замечательно хороша и часто слышала, как ее красоту называли итальянской, полуденной, южной, случайным солнцем снизошедшей на мрачные финские берега. Девушка привыкла ко вниманию множества поклонников ее внешности, очаровательного обращения и блестящего положения в свете, и на каждого смотрела, как на один из сверкающих камней в венце ее неотразимости. К Плетневу, бывшему профессором в Патриотическом институте и помнившему ее неуклюжей малюткой в форменном платье, Матильда относилась с милым снисхождением. Ей было лестно восторженное отношение со стороны столь почтенного человека, который был когда-то выше и значимее ее, а теперь не скрывал своей покоренности ее совершенством. Она не подавала ему излишних надежд, да и его обращение было чуждо всякого искательства, но одаривала его рассеянными лучами своего очарования, всякий раз убеждаясь, что и этого достаточно для верной над ним власти. Но сегодня Матильда с неудовольствием заметила, как на лице Петра Александровича, склонившегося к ее руке, была написана лишь ровная любезность — точно та же, с какой он поприветствовал хозяйку дома, ее мать. Она в маленьком гневе сжала губы, поймав его взгляд, изучающий толпу, а не посвященный ей всецело. Казалось, профессор явился в их дом с какой-то ему важной и необходимой целью, а она была для него в сегодняшний вечер лишь средством.