«Каково теперь на море?» — задумался Петр Александрович, ведя пальцем по мягко подающейся кромке едва очиненного пера. И эта мысль, рожденная идеальной и лениво-поэтической в его заботливом уме, вдруг запросилась к воплощению. Профессор начал было противиться ее дерзновению — перед ним был расчисленный вперед план занятий, несмотря на выходной день. В Петербурге он бывал на заливе так редко, что едва мог вспомнить последний раз, и это всегда были заранее условленные поездки в компании знакомых. И, несмотря на то, что в столице и здесь его от моря отделяли те же несколько верст, теперь их преодоление казалось много более осуществимым. Петр Александрович не знал, радоваться или досадовать на столь рассеивающее влияние, совершавшееся на него странными силами этого края, и вдруг вспомнил два слова из вчерашнего дня. «Накопленная усталость — как это диковатое дитя столь верно выхватило самую мою суть, неужто это так и написано у меня на лице?» В этих мыслях профессор поднялся с кресла, выпустив перо из привычно напряженных пальцев, и принялся ходить по комнате. Расслабив руки и глядя перед собою, он ступал по мягким половицам, и они отвечали каждому его шагу, еле слышно поскрипывая. Он пытался перебрать в памяти все свои должности и обязательства, связывающие его жизнь, и уже насчитал десяток. Сколько раз он зарекался не брать на себя больше, но всегда что-то пересиливало это робкое намерение. То хрупкое чувство собственной значимости казалось находившим утоление в новом общественном или научном бремени. То сложно было отказать уважаемому и почтенному человеку. То участие в каком-то деле вроде редактуры очередного издания казалось Петру Александровичу частью его большого стремления — доносить через слова к людям свои представления об истине, красоте и благе. Да, он даже не пытался давать иные названья платоновским формулам. Профессор был убежденным идеалистом.
Но эти гельсингфорсские каникулы, как он про себя называл проходящее время, все вернее склоняли его к желанию не пройти по итогам выборов на ректорский пост. Тогда, быть может, у него достанет сил и решимости переменить свою жизнь, отказаться от большей части служебных забот и сделаться мирным жителем какого-нибудь приютного уголка. Будет ли это в Финляндии или ближе к Петербургу — он пока определиться не мог. Теперь же решительным шагом робко взбунтовавшегося против своих обыкновений Петра Александровича было провести этот день согласно собственным желаниям, а не долгу.
Он оделся скорее привычного и позволил себе оставить в своем внешнем облике маленькую небрежность. Поглядев на часы, профессор испытал смесь удивления, разочарования и тут же разрешающего примирения: он понял, что долгий сон и неторопливое утро сделали невозможным совершить поездку к морю прямо сейчас. Обедать он обещался у Грота, и по заведенному между ними обычаю он являлся на час пораньше, чтобы друзья могли спокойно побеседовать до прихода возможных гостей. И теперь времени оставалось ровно столько, чтобы неторопливым шагом дойти до Мариинской, где квартировал Яков Карлович. Брать извозчика в такой день казалось каким-то преступлением против красоты.
Когда Петр Александрович сделал несколько шагов к склону холма, где стоял его дом, и поглядел вперед, ему показалось, что предстоит спускаться наощупь, сверяясь каждым шагом с едва отступающей светлой пеленой. Но очертания лежащей внизу долины и расходящихся окраинных улиц с движением вниз все вернее вырисовывались перед глазами, лишь туман обнимал путника и смыкался за спиной, непроницаемо закрывая от него собственные следы. Профессору вспомнились картины Каспара Давида Фридриха, но он не чувствовал себя их частью, скорее — случайным наблюдателем, стоявшим за рамой сюжета. Он не был романтическим героем, но всего лишь литературным критиком, растолковывающим публике его порывы, чувствования и устремления. Объясняющим его поступки и холодно разбирающим детали его художественного мира, зовущегося двоемирием. Да и романтизм в России со смертью Лермонтова погас, подобно болотному огоньку — не то неуловимому явлению природы, не то одному из вымыслов этой поэзии. Как ушли с годами почти все близкие Петру Александровичу люди, с которыми он проводил молодость, разделял радости и обретал смыслы. Чувствуя себя пережившим новую эпоху и никем не понятым, профессор не мог ожидать, что журналистское знакомство с молодым очеркистом Гротом перерастет в такое дружество, которое сумеет восполнить его чувство неприкаянности и отчужденности. Несмотря на то, что Яков Карлович принадлежал другому поколению, в личности его было что-то такое цельное, зрелое и устремленное, что заставляло его старшего друга порой чувствовать себя едва ли не учеником перед ним. Да, будучи в звании профессора, Петр Александрович не переставал желать учиться — у книг, у природы, у собственных студентов. И в этом непрекращающемся поиске смыслов сказывалась потребность его души в обретении чего-то большего, разрешающего и снимающего все вопросы. Того, что едва ли вмещается в пределы мира и способно открыться здесь вполне. Но так убедительно говорит о себе сквозь предметы, слова и людей, что заставляет продолжать двигаться к нему.