— Не плачь, — сказала она, — я умою тебя.
Одета она была в красное сари без рисунка, на лбу виднелась тика. Муж Ямуны умер вскоре после свадьбы. Ганеш говорил, его укусила кобра. После смерти матери Ямуна вернулась жить к отцу. Когда Ямуна меня умыла, я пошел на двор Джоя сорвать несколько веток чампаки для утренней жертвы богу. Я прыгал, пытаясь дотянуться до цветов длинной палкой, пока Годаварамма, сестра Джоя, не заметила меня и не пообещала помочь. Она тоже была вдовой, только постарше Ямуны.
— Ямуна последнее время совсем не бывает в храме, — сказала она, взглянув на меня. — Я слышала, что она заболела, даже слегла. Это правда?
— Она вчера лежала. Сказала, что у нее голова кружится, и лекарство выпила, — ответил я.
— Да ну? — рассмеялась Годаварамма и, входя в дом, крикнула брату: — Слыхал, у Ямуны голова кружится? Бедняжка. Но это не малярия. Хотя вначале я подумала, что малярия, — так у нее раздулся живот. — Они рассмеялись.
Смоковница росла там, где обрывалась дорога. Возле нее небольшими горками лежали каменные пластинки, и на каждой пластинке была вырезана кобра с раздутым капюшоном. Я обошел вокруг дерева всего три раза вместо положенных десяти и, поклонившись священной богине–змее, принялся собирать сухие ветки, нападавшие за ночь с дерева. По утреннему обряду я должен был предавать их огню, горевшему в чаше с топленым маслом.
Упадхья, наш новый наставник, сердился.
— Ты до сих пор не научился правильно произносить мантры, — прогремел он, вцепившись мне в ухо.
Я опоздал, за это он и велел мне прочесть весь текст от начала и до конца. Шастри исподтишка улыбнулся Ганешу. При Удупе такого не бывало, он никогда не наказывал нас.
После утреннего ритуала у огня на земле наконец разложили листья подорожника, и мы сели есть.
Ямуна раздала всем кашу, влив в каждую порцию ложку кокосового масла и положив сверху по ломтику маринованного манго. Давясь, мы стали глотать кашу.
— Почему ты опоздал, Нани? — спросила Ямуна, когда все разошлись. — Ты же знал, что Упадхья будет тебя ругать.
Я рассказал, что случилось у дома Годавараммы.
— Если кто теперь тебя спросит, — попросила она, — говори, что у меня приступ малярии. — Потом укрыла лицо концом сари и заплакала.
В ту ночь Шастри и Ганеш спали на веранде, а Ямуна — в зале. Без Удупы мне было страшно в темноте. Я хотел пойти к Ямуне, но Шастри сказал, что я как девчонка. Уснуть я не мог и все думал о маме. Шастри, который лежал рядом, вдруг придвинулся вплотную ко мне и тяжело задышал. Я испугался и оттолкнул его, потом вскочил на ноги. Он попытался схватить меня и снова уложить, но я убежал к Ямуне.
Сказал, что мне страшно, и она уложила меня рядом с собой и укрыла сари, как делала мама.
Немного погодя мне послышалось, будто кто–то ходит вокруг дома. Дрожа, я прижался к Ямуне; только демон мог бродить вот так вокруг дома в кромешной тьме, крадучись, осторожно переставляя вывернутые назад ступни. Потом в заднюю дверь два раза стукнули. Неужели это он, тот, у кого ступни смотрят в обратную сторону? Завыл на плантации сахарного тростника шакал. С шуршанием терлись друг о друга листья манго. Осторожно высвободившись из моих рук, Ямуна поднялась. Я тоже вскочил.
— А ты спи, — прошептала она. — Если там демон, я брошу в окно ветку ракитника. И он сразу уйдет.
Я крепко зажмурился, закрыл обеими руками лицо и, услышав, как Ямуна решительно приказывает демону уйти, начал произносить имена богов.
Наутро мне было страшно идти в одиночку за цветами чампаки. поэтому хоть и с неохотой, но я согласился на предложение Шастри отправиться вдвоем. По дороге он не приставал ко мне, как обычно, а попросил рассказать, что говорил демон Ямуне. Шастри объяснил, что это важно и, если разговор был таким, как он предполагает, то нам всем, значит, скоро собираться домой.
— Ты что, домой не хочешь? — спросил он, кося одним глазом и ковыряя у себя на лице прыщи.
Ганеш частенько называл его «великий святой Шукара», потому что этот святой тоже косил и еще был наставником демонов. Но я не сказал, что говорила ночью Ямуна, — она просила держать это в тайне.
— Кошка, когда лакает молоко, обязательно закрывает глаза, — засмеялся он, — а знаешь почему? Нет? Ну так скоро узнаешь. Ты уже не маленький, запомни это. Когда я был таким, как ты, все понимал.
Я молчал. Возле смоковницы он произнес:
— Ну! Докажи, что ты мужчина. Дотронься до священной кобры! Я, например, не боюсь. А ты?
Если притронуться к священной кобре, не совершив омовения, не надев священных одежд, к тебе ночью, так мама говорила, явится королевская кобра с пятью капюшонами. Я подумал, что Шастри, должно быть, так шутит, но никому ведь нельзя смеяться над этим. Я бросился было бежать, но Шастри поймал меня.
— Ты трусливей девчонки. Смотри!
Я остолбенело глядел, как он подошел к смоковнице и положил обе руки на точеную каменную фигурку змеи. Я опять хотел бежать и все рассказать Ямуне, но от страха не мог оторвать ног от земли. Он подошел ко мне и стал насмехаться:
— Тебе перед самим собой не стыдно? Да ты никогда не станешь взрослым.
Он потащил меня к дереву. В какой–то момент он почти притиснул меня к изваянию. Я отбивался изо всех сил, укусил его за руку, но он был много сильней и не успел я опомниться, как рука моя оказалась прижатой к холодному камню священной змеи. Он отпустил меня, отпрыгнул в сторону и радостно заорал. Я начал плакать.
— Ha–ка, смотри, — крикнул он, тыча себе в ладонь. — Видишь эту черту под большим пальцем? Это линия священного орла. С этим знаком меня никакая змея, даже с пятью головами, не осмелится тронуть. Ну, а тебя… Эх, дурак ты, дурак!
Я начал звать маму. Шастри пританцовывал и просил бога–кобру отомстить мне. Правда, через некоторое время он подошел и миролюбиво сказал:
— Вот что, Нани, если послушаешься меня, я сумею тебя защитить моей линией орла. Но матерью своей поклянись, что никогда ничего не будешь говорить Ямуне. С этого дня ты мне должен подчиняться. Будешь делать, что прикажу!
Пока он говорил, я ревел не переставая.
Однажды в полдень явился отец Ганеша и остановился за изгородью. Он отказался войти и не захотел притронуться к лимонному соку, который для него приготовила Ямуна. Было солнечно и душно. Он велел Ганешу собирать вещи и идти за ним. Ямуне он не сказал ни слова. После их ухода она села в уголок и заплакала. Вечером того дня, когда я отправился на задний двор вымыть после ужина руки, до меня донеслось шарканье ног по опавшим листьям манго. Шаги были такие тихие, такие змеиные, что я закричал от страха. Прибежала Ямуна, следом за ней — Шастри. Мы увидели поспешно удалявшегося человека.
— Это, наверно, Катира, неприкасаемый, приходил еды попросить, — сказала Ямуна.
— А я подумал, что это демон, который с прошлой ночи таскается сюда, — отозвался Шастри.
— Да заткнись ты, — оборвала его Ямуна.
Мне так хотелось, чтобы пришел отец и забрал меня отсюда. Ганешу повезло.
Со следующего дня начались странные дела. Ямуна отказалась видеть Годаварамму, пришедшую справиться о ее здоровье. Упадхья не стал пить лимонный сок, предложенный ему Ямуной, но самое удивительное, что он, к моей радости, не приходил больше заниматься с нами. Шастри ушел в дом деревенского старосты, потому что у него не было ни отца, ни матери. Жизнь моя стала легче, хотя иной раз мне бывало страшновато — вдруг что случится со мной, а рядом нет никого с линией орда.
Ночью Ямуна привлекла меня к себе, распустила сари и прижала мое ухо к мягкому, теплому животу.
— Нани, ты что–нибудь слышишь?
Потом начала плакать навзрыд, вместе с вей заплакал и я. Она подтянула меня повыше, прижали мое лицо к груди и, гладя меня по спине, взмолилась:
— Не уходи, сыночек мой, не бросай меня.
Я не отвечал, но был очень счастлив и спал в эту ночь очень крепко.
Никто не входил в тень нашего дома, С Катирой, неприкасаемым, и то обходились лучше, с ним хоть разговаривали. Дверь у нас никогда не открывалась, даже по вечерам, когда остается закрытой только усыпальница. Так прошла неделя. Мне начала надоедать Ямуна, ее ласки, ее мольбы и непрестанные слезы. Я молился, чтобы пришел отец и забрал меня домой.