Незаметно все вокруг погрузилось во мрак. Из мрака доносилось тихое журчанье реки и еще какие–то едва слышные звуки — не то обрывки разговора, не то приглушенные стоны. Яркие фонари освещали бежавшие по мосту автобусы, легковые машины, педикебы. Севернее моста небо засветилось огнями, вспыхнувшими в парке увеселений, куда по случаю субботнего праздника толпами валил народ.
— Пойдем в парк! — неожиданно предложил Сун–шэн.
Ша–мэй не сразу поняла смысл сказанного, она словно пробудилась от тяжелого сна. Сун–шэн повторил:
— Пойдем в парк!
— Что–то не хочется… — ответила Ша–мэй, смущенно улыбаясь.
— Почему? — Сун–шэн огорчился. — Я так давно вернулся, а мы с тобой еще никуда не ходили.
— Голова разболелась, — солгала Ша–мэй.
А–хэй, слышавший разговор родителей, схватил мать за край кофты и стал просить повести его в парк. Он не хотел упускать такую прекрасную возможность.
Тогда Ша–мэй сказала:
— Своди его в парк, Сун–шэн! А я останусь дома. Мне правда что–то нездоровится.
Сун–шэн надел ботинки А–дая, взял сына на руки и направился к двери.
И тут в голове Ша–мэй пронеслось: если ее не будет рядом, несмышленый мальчишка еще что–нибудь сболтнет, произойдет беда. Нет, ей никак нельзя оставаться, надо идти вместе с ними.
— Погоди, Сун–шэн. Я тоже пойду, мне вроде бы полегчало!
Они долго гуляли по парку и вернулись домой около одиннадцати. Устали и сразу легли в постель. Сун–шэн мгновенно уснул как убитый, а она по–прежнему лежала без сна. Вот пробили на городской башне часы двенадцать ударов. Потом пробило час, наконец, обессиленная, Ша–мэй уснула.
Ее разбудил громкий стук в дверь. Женщина торопливо вскочила с постели, ощупью нашла лампу, зажгла.
— Кого там несет среди ночи? — сонным голосом спросил Сун–шэн, протирая глаза.
Ша–мэй ничего не ответила. Дрожа от холода и предчувствия беды, она с лампой в руках пошла открывать дверь. На пороге, освещенный луной, стоял полицейский.
— Здесь живет Ша–мэй? — спросил он по–малайски.
— Это… это я!
— Я из больницы… Ваш муж скончался!
— А–дай… Он умер?.. — едва слышно проговорила она.
— Умер! — твердо ответил полицейский с убежденностью человека, всегда знающего, что говорит. — Совсем недавно, часов в десять вечера.
— Эй, что случилось? — Из дома вышел Сун–шэн. — Кто умер?
— А–дай умер! — Ша–мэй заплакала. — Бедный А–дай!
Малаец, покачав головой, пошел прочь.
— А–дай? — повторил муж. В его памяти всплыл облик старого приятеля. — А разве он в Сингапуре? Почему ты мне ничего не сказала?
Ша–мэй в изнеможении опустилась на стул.
— Сун–шэн! Я… я очень виновата перед тобой!
5
Под одной крышей живут два человека, живут и страдают.
Три дня прошло после похорон А–дая, и за все это время Сун–шэн не обмолвился с женой ни единым словом. Но на похоронах был, правда, шел в самом конце печальной процессии. Вернувшись с кладбища, он сел в углу и молча сидел весь день, уставившись в одну а точку. В его черных, казалось, еще больше потемневших глазах вспыхивали искорки гнева и обиды. Он не мог разговаривать с женщиной, которая опозорила его, даже смотреть на нее не мог. Несколько раз к нему подбегал А–хэй. Заглядывая в глаза, ждал, когда отец приласкает, но тут же убегал прочь, напуганный взглядом отца или резким жестом его руки, и забивался в угол.
Сестра Ша–мэй, желая разрядить обстановку, попыталась помирить супругов.
— Эй, будет вам дуться! Вы оба не виноваты. — Она вздохом посмотрела сначала на Ша–мэй, потом на Сун–шэна. — Сун–шэн… ты…
Сун–шэн неожиданно встал, хлопнул дверью и исчез. Женщины обменялись тревожными взглядами.
— Ша–мэй! Посмотри, куда он пошел. Нехорошо ему сейчас быть одному.
Ша–мэй побежала к двери и выглянула наружу. Сун–шэн, низко опустив голову, медленно брел по берегу. Потом подошел к самой воде и сел возле дикой сливы.
Сестра ушла, а Ша–мэй, вернувшись в дом, долго сидела застыв, словно оцепенела.
Она тоже молчала все эти дни, хотя жестоко страдала. Несколько раз, правда, она порывалась заговорить с мужем, но, встретив его мрачный взгляд, так и не решилась рта раскрыть. Почему он не устроил скандал сразу, когда она открылась ему. Уж лучше бы он ее побил, забрал вещи и ушел. Ей наверняка было бы легче, чем сейчас.
С трудом прожив день, она встречала другой, а тяжесть, лежавшая на душе, все увеличивалась.
Ночь. Над черной рекой холодно блестит полукруг южного месяца. Отмель объята мертвой тишиной, лишь изредка нарушаемой пронзительным кваканьем лягушек в прибрежной траве. Вот тихо отворилась дверь хижины и на пороге появилась женщина. Нетвердой походкой она устремилась к реке. Остановилась на берегу и обратила к луне мертвенно–бледное, искаженное страданьем лицо. Закусив губу, словно от боли, она ступила в воду босой ногой. Вода показалась ей холодной, почти ледяной. Женщину охватила дрожь, и она остановилась. Вдруг до ее слуха донесся плач ребенка. Наверное, сын проснулся и зовет сейчас свою маму. Она прислушалась.
В этот момент из дома выскочил мужчина и побежал к берегу.
— Ша–мэй! — Задыхаясь, он подбежал к женщине, схватил ее за руку. — Ну зачем ты?
Ша–мэй не сопротивлялась. Она тихо плакала. Сун–шэн обнял ее и повел в сторону отмели.
— Прости меня! — Ее голос прерывался от рыданий.
— Нет, нет!.. Ни ты, ни я ни в чем не виноваты…
Порыв ветра, набежавший на отмель, унес его последние слова.
Перевод с китайского Д. Воскресенского
Мухаммед Итани
Мухаммед Итани (род. в 1926 г.) — известный ливанский новеллист, представитель демократического направления в литературе. По мнению наиболее авторитетных арабских критиков. Итани–писатель сформировался под влиянием Максима Горького и классика ливанской литературы XX века Маруна Аббуда. Перу М. Итани принадлежит несколько сборников новелл, среди которых наибольшей популярностью на родине писателя пользуются сборники «То, что не умирает» — «Ашья ля тамуд» (© Дар аль–Фараби. Бейрут, 1973) и «Граждане неизвестного подданства» — «Муватынун мин джинсийя кальд ад–дарс» (© Дар аль–Фараби, Бейрут, 1975), откуда и взяты публикуемые ниже рассказы.
Решето на улице
Жители нашего квартала сначала подумали, что огромное войско на лошадях, автомобилях, каких–то страшных черных машинах атакует квартал. Пыль, пыль до самого неба. Вокруг все чихают. У всех намокли носовые платки, а у моего деда–великана стали влажными даже края панталон. Панталоны его так велики, что их можно принять за палатку, когда они сушатся на веревке, протянутой от гранатового дерева вблизи дома в начале сада до финиковой пальмы стражника Абу Ахмеда аз–Зубейлура. Жена дяди, Дарья, не выдержала и стала ругаться. Мой дядя Ат–Танбарджи, чихая и фыркая, как мотоцикл, принялся ее урезонивать, приговаривая:
— Не пойму, что это такое творится.
И так они вместе чихали и кашляли, а пыль все клубилась. Неужели кому–то вздумалось играть в футбол на улицах, покрытых слоем пыли, измельченной за многие десятки лет сотнями тысяч ног?
После обеда все жители квартала собрались и стали советоваться, как быть. Но поскольку в большинстве своем это были старики, подслеповатые или почти слепые, им пришлось обратиться к стражнику Абу Ахмеду аль–Хубейлуру, который, хотя и был одноглазым но видел лучше иного зрячего, да еще в очках, и попросили его выяснить, что да как. И Барбило (так прозвали Абу Ахмеда) пошел узнавать, что же все–таки случилось.
Чихают тысячу раз… двадцать тысяч, а может, и целых полмиллиона, кашляют. И не только, издают еще и другие, совершенно неприличные звуки.