VII
Я побывал на репетиции. Видел, как Адам жжет деньги. Он полуголый, а тревожное пламя горящих денег освещает его (Ханнеса) худощавое усатое лицо. Когда деньги догорели, он начал тихо раскачиваться, словно под музыку, слышную только ему одному. Он делал это так, что мне показалось, будто я слышу музыку, и эта музыка усиливалась вплоть до фортиссимо, когда Адам стал мазать всего себя пеплом. Раз Адам идет в мир, он должен очистить его от скверны, в том числе и от денег, сказал сидевший рядом Иллимар и гордо добавил: это моя мысль, они ее развивают. Я сразу не понял, и Иллимар зашептал, что тут происходит новое сотворение мира, связанное, разумеется, с новым первородным грехом. Мир полон материальной скверны, идущей от старого общества, а Адам расчищает себе жизненное пространство. Он сжигает деньги, разбивает в куски холодильники, сбрасывает автомашины в пропасть. Адам топтал ногами резиновые машинки, которые жалобно визжали, как поросята. Потом рвал какие-то книги. Это амбивалентное действие, прошептал Иллимар. Это и очищение и святотатство одновременно. Репетиция произвела на меня сильное впечатление. По одному этому отрывку видно, как интересно целое, сказал я. Пламя от горящих денег стояло перед глазами. В том же году в Париже жгли машины, анархисты размахивали черными флагами. Маркузе сказал, что на улицах Парижа объединились баррикада и танцплощадка и пианино с джазовым пианистом подошло баррикаде, хотя по танцплощадке и текла настоящая кровь. Мишель Рагон продолжил: «Майская революция вновь открыла идею праздника, идею представления жизни и смерти. Сорбонна, Одеон и Латинский квартал — все было один большой happening». Я все это видел в газетах. Это еще не была моя Испания. Иллимар сказал рядом: Адам создает себе рай, он там без имени, он там свободен до первородного греха, когда он становится личностью, познает добро и зло, получает имя и вновь теряет свое счастье. Индивидуализация — это грех, и грех — это индивидуализация. В этот день у меня не было времени смотреть дальше, надо было спешить в университет. Вечером я пошел к Иллимару с Астой в гости.
Иллимар в тот вечер был оживлен, а Аста дулась. Дулась она на самом деле из-за того, что Иллимар промотал много денег. Не столько, наверное, сколько на памятник поэту, но рублей двести точно. Именно: он купил Асте два парика, черный и белый. Конечно, Аста была довольна, но деньги! Иллимар, радовавшийся как ребенок, сказал, что он не устает удивляться тому, как людей меняют костюмы и грим. Как интересна женщина, когда она каждый день, даже сию минуту, здесь и сейчас (hic et nunc), абсолютно, до неузнаваемости меняется! Когда я делаю ее то женщиной классицизма, то женщиной югенда, то черной женщиной, то белой! Это, конечно, детская, но невероятно приятная игра! Смотри, что я делаю, сказал он и надел на Асту белый парик. Действительно, Аста изменилась, но как, не могу выразить словами. У нее уже была другая осанка, рука по-иному держала сигарету, и рот казался совершенно другим. Иллимара это еще больше воодушевило, он сказал, что парик для него — совершеннейшее таинство. Внешность женщины можно менять постоянно, сказал он, что за чудесная это была бы игра! Это может выявить такие тайны, каких мы и во сне не видели! Погляди на мою жену, воскликнул он, в этом парике она и думает совершенно иначе, наверно, и любит иначе, верно, дорогая, ну пожалуйста, скажи, как ты любишь своего Иллимара? Произнося свой экстатический текст, он опустился перед Астой на колени и спрятал голову в ее ладонях. Аста погладила его. После паузы Иллимар встал и нахлобучил парик на себя. Все засмеялись. Иллимар еще какое-то время играл париками, а потом сказал, что все это, может, и смешно, но здесь нет никакого таинства, никакой мистерии, одна глупая мужская забава. Он вышел и принес показать мне свои новые зимние ботинки, купленные днем. Я похвалил покупку, ботинки и вправду были хороши. Похвалил еще что-то, потому что Иллимар выглядел как-то жалко и размягченно, так что Аста была вынуждена привести его в чувство несколькими тактичными шлепками. Что-то носится в воздухе, несколько раз произнес Иллимар и процитировал отрывок из статьи Арто «Театр и жестокость» (1933): «Теперь надо только знать, представится ли в Париже до наступления грозных катаклизмов возможность изыскать постановочные, денежные и прочие средства, чтобы вызвать к жизни подобный театр, и это в любом случае нужно сделать, потому что это будущее. Или все же потребуется немножко настоящей крови, и немедленно, чтобы продемонстрировать эту жестокость». Я перевел разговор на другое, взял с полки несколько сборников стихов и стал читать. Это всех страшно насмешило. На часах было уже два. Я сказал, что и завтра приду на репетицию «Адама и Евы». Аста, которая два последних часа занималась вязаньем, очень тепло простилась со мной. Иллимар провожать не пошел. Светила луна. У луны было человеческое лицо. Мне стало холодно, я дрожал.