— Теперь можешь бежать.
Когда он был уже у двери, снова остановила:
— Андрюша, сними пиджак, пожалуйста.
— Зачем?
— Я прошу.
Он снял.
— Закрой глаза.
Он закрыл.
Она тихонько встала, вынула из шкафа синюю куртку, накинула на него.
— Покажись-ка… Как раз. Нравится?
— Нравится.
— Ко дню рождения тебе купила — вот, не вытерпела.
— Зачем?! Просил же тебя не тратиться на это!
— А я хочу, чтобы ты у меня модный был. Вот, в ней и беги.
Бузыкин замялся.
— Пусть она пока здесь побудет, ладно? А то приду, что скажу?
Он снял куртку, снова надел пиджак.
Алла снова легла, отвернулась к стене.
— Ты обиделась?
— Я же понимаю: там все можно, здесь ничего нельзя. Иди, иди!
Бузыкин сел на стул, скрестил руки на груди, вытянул ноги.
— А ну его! Не пойду.
— Но ведь неудобно! Раз тебя ждут. Тебе перед всеми неудобно. Кроме меня.
— Что я, не имею права с больным человеком посидеть?
— Не знаю я твоих прав! Уходи!
— Только позвоню, чтобы не волновались.
— Тогда уж потише, чтобы дядя Коля не слышал.
Бузыкин вышел в коридор к телефону. На кухне у плиты стоял дядя Коля.
— Ты что, в туалет? Иди, не стесняйся.
Бузыкин зашел в туалет, постоял, вышел.
— Хочешь вымыть руки? Там полотенце чистое висит.
Вымыл руки, вернулся в комнату.
— Позвонил? — спросила Алла.
— Да.
Ночной Ленинград был тих. Поплескивала Нева. Вот камни набережной начали светлеть.
Бузыкин проснулся. Он лежал в постели с Аллой. Посмотрел на часы, ахнул. Стал вытаскивать руку из-под ее головы. Алла недовольно помычала.
— Спи, спи, — шептал он.
Бузыкин бежал по сумрачным еще предрассветным улицам с подаренной курткой в руке. Бежал по утреннему городу с подаренной курткой на плече. Мимо, распустив веера воды, ехала поливальная машина. Он замахал шоферу. Машина вобрала в себя струи воды, остановилась. Бузыкин подбежал, поговорил с водителем, залез в кабину. Машина развернулась, поехала в обратную сторону. Бузыкин бежал с подаренной курткой по двору. В дом вошел тихо, прикрыв за собой дверь. Огляделся, поднял крышку пианино, стал запихивать куртку.
— Андрей!
Жена стояла у двери балкона, смотрела на него. Она, видимо, не спала ночь. Ждала его. Бузыкин был беззащитен и виден ей насквозь. Он вытащил куртку обратно, крышка захлопнулась, инструмент музыкально загудел.
— Это Евдокимова куртка… Ему мала, я подумал, может, Виктору подойдет?
— Где ты был?
— Я? У Евдокимова. У него был день рождения, я хотел тебе сообщить, почему-то не соединяли, а потом развели мосты… Прости меня.
Нина стояла у окна, спиной к нему.
— Иди спать, я тебе на диване постелила.
— А куртку я в пианино положу, — предложил Бузыкин. — Лена с Виктором придут, начнут играть — звука нет. Что такое? Будет им сюрприз.
— Никому я не нужна, — проговорила Нина не оборачиваясь.
— Что?
— Никому!
— Нина! Ну пошел мужик на день рождения к институтскому приятелю. Что такого?
— Как это страшно, когда ты никому не нужна!
— Ты мне нужна. Ты на работе нужна. Ты Леночке нужна. Ты всем нужна!
— И Леночке я не нужна. Купила им занавески, а они меня прогнали, говорят, у них свой вкус. Я всем мешаю. Я всем только мешаю!
Тогда Бузыкин сказал:
— Нина, я не был у Евдокимова.
Жена обернулась к нему. Она ждала. Сейчас он скажет правду.
— А где?..
— Это стыдно, мне трудно выговорить…
— Говори, мужик… Теперь трудно — зато потом будет легче всем.
Бузыкин молчал. Жена смотрела на него в слезах.
— Я был в вытрезвителе.
Нина показала на куртку.
— А это… Что, там выдавали?
— Я же сказал, это Евдокимов привез…
Нина протянула руку за курткой.
— Можно?
— Конечно!
Она брезгливо повертела ее, бросила на пол, наступила ногой, уцепилась за рукав и рванула.
Рукав затрещал. Взялась за другой рукав, стала отрывать и его. Подняла куртку и вышвырнула в окно.
— Вот так, вот…
Комната дочери. Матрас на полу, гитара, запасное колесо к мотоциклу.
— А почему я должна вешать в комнате то, что мне не нравится! — возмущалась дочь.
— А потому, что нельзя быть эгоисткой! — возмущался отец. — Нельзя только брать! Надо что-то и отдавать!
— А я как раз не беру, а отдаю. На!
Она сунула отцу свернутые занавески.
— Лена, перестань дурачиться. Сейчас же повесь занавески и вернись в институт! Неужели тебе не жалко мать? Посмотри, до чего ты ее довела! Это уж, не знаю, садизм какой-то!