Потом, на земле, стоя в носках в ледяной сырости и не утирая слез, так и струившихся по лицу, он посмотрел вниз на догорающую машину, и ему представилось, что вот она, вся его жизнь, прогорает в чадном пламени.
– Чертов пикап, жа него еще даже не выплачено! – провыл он, и колени под ним едва не подогнулись.
– Да что вы, Джеймс, – сказал Саллин пастор. – Этот грузовичок старше меня.
– А я говорю, не выплачено! – чуть не набросился он на пастора.
– Ну и ладно. Зато вы живы, а остальное неважно.
– Неважно? – вопил он. – Ах, неважно? Это мы еще пошмотрим!
Что он при этом подразумевал, эти два слепых глупца даже не догадывались. Поняли только, что от несчастного случая у него произошло временное затмение рассудка, в чем он и сам впоследствии убедился. А он подразумевал, что на душе у него сейчас черно, как в могиле, и на то есть причина: пикап был незастрахован. Всю жизнь он вкалывал как последний раб – и все-таки остался беднее церковной мыши, не мог даже внести страховку за какой-то подержанный пикап; и к тому же он стар, и хвор, и все у него болит; и что раньше придавало его жизни смысл, все теперь утрачено, пропало, будто и не было: своего несчастного первенца он убил и застрелился бы тогда же, если бы не надо было еще заботиться о других; а эти богатые, самодовольные проповедники стоят и смотрят свысока, как прогорает вся его жизнь. Стоят вон в начищенных штиблетиках, в городских пиджаках, оба небось иммигранты – один-то точно, – они живут за счет бога своего выдуманного и едят тук земли и смеются, глядя, как его жизнь прогорает к чертовой матери, а позади них на дороге толпятся зеваки; у него вот жизнь порушена, а им будто балаган: машины с включенными фарами, и синяя мигалка на крыше полицейского автомобиля бросает отсветы вверх по склону, где среди деревьев – кладбище, и могильные камни такие же белесые, как столбы ограждения, которые он своротил, и под каждым камнем останки какого-то бедного страдальца – подумать только! только представить себе! – тысячи, тысячи кладбищ, и в каждой могиле – бедный горемыка, проживший жизнь, полную потерь, предательства, лжи и обманутых надежд...
Подразумевал он при этом, что сестру свою он застрелит.
Мексиканец сказал:
– Дайте-ка я вас перенесу, мистер Пейдж. Здесь круто, а вы босиком.
С дороги крикнул Эд Томас:
– Он не пострадал?
Пастор помахал рукой:
– Все в порядке! Несколько царапин – вот и все!
Мексиканец раскорячился, как огромная лягушка, чтобы Джеймс Пейдж мог взобраться к нему на спину.
– Вше в порядке! – как безумный кричал старик, размахивая дрожащими, бескостными руками, и ненависть синим огнем полыхала у него в глазах. – У меня вше в порядке!
4
Они расступились и жались по стенам кухни, выпучив глаза и разинув рты от страха. Эстелл за столом не смогла подняться, она вскрикнула, и палки ее со стуком упали на пол.
Мексиканец сощурил индейские глаза, только ночная темь проглядывала в узких щелках.
– Мистер Пейдж, – сказал он, – дайте мне ружье.
– Отец, ради бога! – просительно произнесла Джинни.
Он стоял твердо – если не считать дрожи, которая била его, как молотилка, била так сильно, что как бы не спустить курок случайно, не своей волей. Стоял и водил дулом дробовика из стороны в сторону, чтобы не вздумали соваться, а вся кухня была красная, словно глаза ему залило кровью. Дышал он с трудом, через разбитый рот, и крик его звучал, срываясь, как чужой даже на его собственное ухо:
– Вон! Вше убирайтешь! Вон иж моего дома!
– Мистер Пейдж, – проговорил мексиканец и сделал один шаг.
Он вскинул дробовик к плечу и нацелился прямо в мексиканца.
– Жделай еще только шаг, шволочь, я тебе голову ражможжу!
Мексиканец подумал и решил ему поверить.
– Отец, бога ради! – кричала Джинни. – Ты с ума сошел!
Она стояла, обеими руками обхватив Дикки, а мальчик смотрел во все глаза, не мигая.
– Не с ума сошел, – сказала Рут Томас, – а просто напился.
– Не наседайте на него, – распорядился Саллин пастор, раскинув руки, словно хотел его защитить. – Он пережил страшное потрясение. Вот он успокоится, и тогда...
Эд Томас держался рукой за сердце, глотал воздух и стонал.
– Милосердный отец небесный, – сильно дрожа, прошептала Эстелл. – Все я виновата.
– Что здесь такое? – спросила Марджори Фелпс, приоткрывая дверь и подпрыгивая, чтобы лучше видеть.
– Не входи, – бросил ей кто-то.
Льюис Хикс сказал:
– Надо выставить из дому детей. Дикки, выйди на улицу.
– Я без пальто, – заметил Дикки.
– А ну немедленно марш на улицу! – зашипела Джинни и подтолкнула его к порогу. Потом опять обратилась к отцу: – Папа, опомнись, что с тобой?
– Ничего шо мной, понятно? – крикнул он и, забывшись, посмотрел на нее, но тут же снова перевел взгляд на мексиканца – единственного, кого он здесь опасался.
– Надо, чтобы все вышли на улицу, – сказал мексиканец. Он говорил, глядя прямо в глаза Джеймсу, словно хотел увидеть, что у него все-таки на уме. – Уходите все. Поскорее. Мы с Лейном останемся и с ним потолкуем.
– Ни одна шволочь не оштанетшя! Гошти, по домам! – вопил Джеймс.
Льюис Хикс шагнул к нему, и Джеймс сразу направил дробовик в его сторону.
– Я только помогу Эстелл, – сказал Льюис. Он постоял, убедился, что Джеймс его понял, и пошел к столу поднимать Эстелл. Мексиканец пошевелил рукой, и Джеймс рывком перевел на него дуло дробовика. Одновременно левой рукой он, не глядя, сбросил со стола тарелки и тыквы, на всякий случай, чтобы Льюис чего не вздумал.
– Ну, а если мы уйдем, ты положишь ружье? – спросила Рут. Она стояла, выпрямившись во весь рост, и выпученные ее глаза метали молнии.
– Я уже шкажал, что жделаю! – проорал Джеймс – Убью Шалли. – Он повернул голову к лестнице и крикнул наверх: – Шлышала, Шалли? Я тебя убью! – И захохотал, прикидываясь сумасшедшим, так ему, во всяком случае, казалось; кроме него самого, никто не сомневался, что он и вправду обезумел.
– Тогда мы остаемся, – сказала Рут.
На минуту воцарилась тишина. Потом доктор Фелпс проговорил:
– Едва ли это правильно, Рут. Посмотрите на своего мужа.
Она оглянулась и увидела, что Эд держится за сердце и никак не может вздохнуть.
– Боже мой, – прошептала она и снова повернулась к Джеймсу. Лицо ее побелело. – Ты дрянь, – произнесла она с ледяной яростью. – Дрянь! – Никакой дробовик ее бы не остановил, вздумай она сейчас броситься на него. Он мог бы разрядить в нее оба ствола, и все равно она успела бы вырвать ему глотку. Но Рут двинулась не в его сторону, а к Эду. – Девитт! – пронзительно позвала она. – Иди сюда, помоги!
Кухонная дверь распахнулась, потеснив тех, кто жался у порога, и появился Девитт, бледный, как все, и опасливо поглядывающий на Джеймса. Вместе с Рут и доктором Фелпсом он повел Эда из кухни. Остальные тоже потянулись к двери. Джеймс подгонял их, помахивая дробовиком. Скоро на кухне никого не осталось, кроме Лейна Уокера и мексиканца.
– И вы давайте, – распорядился Джеймс. – Вон!
Они стояли в шести футах друг от друга, проповедник у двери, патер возле раковины.
Мексиканец спокойно, рассудительно сказал:
– Как же вы нас застрелите, если мы бросимся на вас одновременно?
– Не брошитешь, – ответил он и улыбнулся. – Потому что я тогда первым жаштрелю тебя, мекшиканеч, и получитшя, что это он, – Джеймс ткнул большим пальцем левой руки в сторону Лейна Уокера, – вше равно что шам тебя подштрелил!
– Ишь старый хитрюга, – пробормотал Лейн Уокер.
Со двора уехала одна машина – повезли Эда Томаса в больницу, а может, торопятся за полицейским. С одним дробовиком против револьверов и винтовок он ничего не сможет. Ему снова представилось, как в телепередаче полицейская пуля размозжила голову водителю грузовика, и ярость, уже было улегшаяся немного, вспыхнула в нем с новой силой.
– Убирайтешь, – приказал он. – Мне некогда.
Лейн Уокер задрал голову и позвал:
– Салли!
Ответа сначала не было, тогда он позвал еще раз, и Салли крикнула:
– Я вас слышу!
– Салли, вы сможете придвинуть к двери кровать, покуда этот маньяк не уймется? Сможете загородить дверь?
Ответа не было.
– Вы меня слышите, Салли?
Она ответила, с небольшим опозданием:
– Да, я вас слышу.
– Сделаете, что я сказал? У него ружье.
Опять никакого ответа.
– Хватит! – рявкнул Джеймс. – Вон отшюда. Шчитаю до пяти. Раз!
Они нерешительно переглянулись.
– Два!
– По-моему, он не шутит, – сказал мексиканец. – А если б и шутил, то, пока досчитает до пяти, заведется всерьез. – Он озирался, словно искал, чем бы швырнуть, но губа у него дрожала, и Джеймс Пейдж в первый раз убедился, что его боятся до смерти.
– Три! – произнес он.
– Что проку? – сказал Лейн Уокер. Он вспотел, как кузнец, и голос его звучал тонко.
– Четыре!
– Ладно! Ладно! – выкрикнул, почти взвизгнул мексиканец. И бросился к двери. Лейн Уокер повернулся на пятке, как баскетболист, ухватил ручку двери, рванул и вылетел впереди мексиканца.
– Пять! – во всю глотку заорал Джеймс Пейдж и со злорадным восторгом безумца выстрелил в верхнюю филенку захлопнувшейся двери.
Наверху, у себя в спальне, Салли пронзительно завизжала.
5
– Так и вышло, Горас, – сказала Салли. – Ты всегда говорил, что так будет. И вот он помешался.
Когда раздался выстрел, она завизжала от страха, но теперь пришла в себя. Кого он там застрелил, она не знала, надеялась, что не Джинни, не Дикки, не Эстелл и не Рут, а вот если этого, как его? – опять, когда старуха попыталась вспомнить, как зовут мужа Джинни, на ум ей пришел только персонаж из книжки, мистер Нуль, – она особенно не возражает. После того как она завизжала при звуке выстрела и тем открыто признала, что полностью сознает убийственные намерения брата, на нее снизошел странный покой, и, если бы кто-нибудь ее видел, когда она приступила к своим приготовлениям – потому что у нее созрел план, – он бы изумился, как она безмятежна, как логично рассуждает, как движется и жестикулирует величаво, будто королева.