Дикий турист, он и есть дикий, и слово это, тавром к нему прилепившееся, все о его сути говорит. Дикий, необузданный, словно вырвавшийся из диких степей, не помнящий своих корней, не сумевший создать ничего общечеловечески ценного и потому ничего не умеющий ценить в чужом для него доме, как Мамай на Русь, идет этот турист на тайгу.
Бродяга-бич отличается от такого туриста в основном крайней непривлекательностью, замызганностью, нездоровой всеядностью — этот-то приест в зимовье и подпорченные мышами и сыростью позапрошлогодние продукты — да еще отличается тем, что ищет в тайге корысть и редко уходит от винно-водочной торговой точки дальше чем на дневной переход.
Зло рождает зло. Униженный пришлыми людьми промысловик, у которого пограбили припасы, надругались над его таежным домом, уже не сможет с открытой и доброй душой отнестись к встреченному на тропе незнакомому человеку.
Тут, пожалуй, следовало бы сделать отступление и рассказать о зимовье Константина Петровича, отца Глеба.
— Гнуса и комара в тайге против прошлых времен помене стало, но зато туриста — невпроворот.
Все дедовы охотничьи тропы, все его охотничье государство расположено в верховьях реки Каменной. В конце лета, когда отхлынут жары, растапливающие снеговые шапки на островерхих гольцах, горно-таежные реки мелеют. Мелеет и Каменная, становятся доступными ее дотоле непроходимые броды, обнажается дно возле скальных прижимов, и тогда по открывшемуся пути устремляются в глубь тайги орды диких туристов. Особенно орды стали многочисленны, когда в устье Каменной вырос и укрепился доходный палаточный городок и пункт проката туристского оборудования.
Первое зимовье сожгли у деда Константина лет восемнадцать назад. Стояло зимовье на самом берегу Каменной, на веселой поляне, словно приглашало к себе в гости, и идущие вверх по реке не могли его миновать. Было зимовье просторное, высокое, до матицы самый высокий человек головой не доставал. Не зимовье, а дом настоящий. И печка была из кирпича, умеющая долго держать тепло, с заводской настоящей дверцей. При зимовье была баня, завозня и амбарушка. По теперешним временам так это целая усадьба.
Простояло то зимовье, рубленное из листвяка, лет сорок, и стоять бы ему не раз по стольку, да вот сожгли его однажды летом. Кто сжег — неизвестно. Рук-ног на месте пожарища никто не оставил, но догадаться нетрудно было.
Другое зимовье дед Константин срубил подальше, в глубине тайги, за красотой поляны не гнался, старался обустроиться в стороне от многолюдной береговой тропы, сокрытым от чужих глаз. Построился и несколько лет прожил спокойно. Но ведь не по воздуху летал, по земле ходил и набил хоть и малозаметную, но тропу. Тропа и выдала таежное. И это зимовье сгорело, сгорело перед самым началом промысла, подходящего жилья сладить он уже не успел, и пришлось охотничий сезон маяться у костра, под жердяным навесом. Поморозил тогда дед руки и лицо и раньше времени пришел в поселок. К тому времени здоровье у деда потихоньку стало сдавать, он и поопасался, как бы не привязалась к нему какая хворь. А хворь в таком разе, когда ты без зимовья, вдали от людей, смерти равна.
Новое зимовье дед Константин построил со всеми индейскими боевыми хитростями, в месте утайливом, и найти его очень непросто. Правда, пришлось поступиться многим: красотой места, банькой и другими таежными радостями и удобствами. Зато — хрен найдешь.
Как-то в летнее время уходили Иван с Глебом вверх по Каменной за хайрюзами и ушли на целый дневной переход. Первую ночь ночевали под скалой, померзли малость, но на следующую ночевку Глеб обещал зимовье с полным комфортом. Во второй день тоже рыбачили до самого вечера, и, когда Глеб собрался идти в зимовье, Иван, уставший, предложил ночевать на берегу, потому как никакой, даже малый переход он бы не одолел.
— Да рядом тут. Метров пятьсот, не больше.
Иван в тайге не совсем новичок, но никаких признаков близкого жилья не приметил: ни тропы, ни порубок. Да и место для обустройства зимовья было вроде неподходящее: скальные прижимы, каменные осыпи. Доброе место могло быть только вверх по реке, где Иван еще не был, но, к его удивлению, Глеб пошел вниз, уже по знакомой тропе. Они прошли совсем немного, и там, где тропу пересекал каменный вынос и ручей, бьющийся среди камней, Глеб повернул вдоль ручья. Никакой тропы не было, и идти можно было, лишь прыгая с камня на камень. Ручей вытекал из узкой и мрачноватой расселины, обочь ручья пути уже не было, и Глеб ступил прямо в воду. Теперь Ивану стало понятно, почему он не приметил боковой тропы: ни камень, ни вода следа не оставляли.