Глеб разрядил капкан и долго нес с собой, пока не зашвырнул его в густые заросли.
Уверенность Глеба в том, что медведи чаще всего мстят обидевшим их людям, избегая чинить зло людям ни с того ни с сего, зашла в нем так далеко, что он не очень испугался, когда во время рыбалки на Каменной однажды прямо ему под ноги выкатились из недалеких кустов два медвежонка. Но все равно знал — дело закручивалось опасное. Мамаша где-то бродит совсем рядом, и не дай бог увидеть ей своих ненаглядных рядом с двуногим и почувствовать, что им угрожает опасность. Вот тогда и кончится вооруженный нейтралитет между Глебом и медвежьим народом. Тогда одна надежда — на ружье. А вот ружья-то в тот раз у Глеба и не было.
Глеб схватил удилище и тонким гибким его концом осторожно тронул медвежат по мягким задам.
— А ну пошли! Кыш! — зашипел он на них негромким шепотом. — Пошли, пошли.
И ушли медвежата, укатились в кусты. А Глеб остался и продолжал рыбачить. Расчет у него был прост: малыши побежали к матери, а та уже причуяла или вот-вот причует человека и уведет детей подальше от греха.
Услышав эту историю, брат Глеба, тоже охотник, но в дружбе с медведями не состоящий, сказал хмуро:
— Дурак ты, Глебка. Да медведица бы тебе махом голову сорвала, как будто так и было. На дружбу надеешься? Даже охотоведы говорят, что медведь зверь психованный, с непредсказуемым поведением. Дуракам везет, потому ты и жив остался.
Колоты мужики сделали что надо, будто на выставку изделий народных умельцев. Глеб, как подумалось Ивану, по въевшейся привычке делать любое таежное дело добротно, а Костя, тоже в таежных делах умелец немалый, еще и потому, что болезненное самолюбие не позволяло бригадиру быть менее умелым, чем кто-либо другой.
Ну а теперь — работа. Орешный промысел дело известное, привычное. Бей по звонким кедровым стволам, не сможешь пробить один, бей вдвоем, собирай шишки в кули, носи мешки к табору, перетирай добытое, сей, вей, очищай от половы. Одно только плохо, тяжелые шишки, падая с многометровой высоты, глубоко уходят в мокрый снег. Хочешь — доставай ее из льдистой глубины проволочным сачком, а нет сачка, так голой рукой, которая быстро превращается в красную, малоподвижную и ноющую от стылой боли клешню.
Ударили в две пары. Глеб с Иваном, Костя с Тимохой. Кто больше, кто удалей, кто добычливее. Но котел один. По таежному закону.
9
И пошли дни, похожие друг на друга, словно тяжелые капли, монотонно и строго отбивающие время. День. Два. Три…
Откапали и растворились в небытии дни, когда они парами работали в долинке ручья, и пришло время подняться в хребет, где их ждали богатые кедры. Одно плохо: кедровые шишки по-прежнему крепко сидели на ветвях, и чтобы сбить их, надо было иметь силенку, и себя не жалеть тоже надо было. Но зато около ручья, который начал набирать весеннюю прыть, уже соорудили лабаз, где хранились шесть малоподъемных мешков чистого ореха. По полтора мешка на брата. Если прикинуть, так этот лабаз уже полностью оправдывал сделанные затраты, и теперь в домах добытчиков не меньше чем полгода будет смолисто пахнуть орехами. Если, конечно, не продавать. Только тяжелое это дело — добыча орехов. Живой пищи требует.
Как-то быстро пришло время, когда Иван стал замечать, что азарт к промыслу в нем постепенно тает. Он уже без прежней радости, а работали они уж по одному, брался утрами за колот, быстро уставал и уже через час непрерывной работы не мог ударить по стволине так, как надо: крепко и жестко. Руки становились вялыми, и порою колот подворачивался, и тогда удар становился совсем плохим. Деревянная кувалда скользила по стволу, обдирала кору.
— Болею, что ли, — однажды пожаловался Иван Глебу.
Он сидел на сосновом сутунке перед дверью зимовья, чувствуя во всем теле расслабляющую усталость. До вечера было еще далеко, можно было бы еще поработать, но вялость и равнодушие были сегодня вроде как бы сильнее обычного, и Иван раньше времени притащился к зимовью. Неполный мешок шишек показался излишне тяжелым, каменно лежал на плечах, и лишь сибирская привычка терпеть и превозмогать любые напасти — голод, холод, боль, неудобства, усталость — удерживали от соблазна бросить мешок на землю.
Глеб тоже пришел к зимовью необычно рано и на вопросительный взгляд Ивана устало буркнул:
— Да ну его. Не каторжный.
Глеб в зимовье не пошел, не стал гоношиться с ужином, хоть нынче и была его очередь кашеварить — успеется еще! — остался на воздухе, сел рядом с Иваном.